Напарник

Увидев надутые щеки и плотно закрытые глаза Франсуа, в первый миг почувствовал растерянность.

Это что за рожа?

Но в следующий миг до него дошло.

Ловушка!

Он задержал дыхание, оттолкнул Франсуа и бросился к двери.

Но он опоздал.

В голове у него помутилось, ноги подогнулись, и рука вяло скользнула по дверной ручке. Затем он вдруг увидел, что на него стремительно опускается потолок, в глазах почернело, и он поплыл в мутном потоке, ничего не видя, не слыша, ничего не чувствуя.

Сколько он пробыл без сознания, он не знал. Иногда ему казалось, что какие-то чувства возвращаются к нему.

Так, он совершенно явственно ощутил, что его куда-то несут. Он не мог бы в точности сказать, кто его несет и куда. Он словно крепко спал, понимая, что спит и ничего не может сделать для того, чтобы прервать этот сон.

Временами он надолго проваливался, и это надо было понимать, скорее всего, как то, что его оставляют в покое, не выводя из этого тягучего состояния, но словно желая, чтобы он подольше в нем пребывал.

Однажды Роман слышал плеск воды, как будто он находился на борту судна. Но все это было так далеко от него, что мозг почти ничего не фиксировал. Туманные, слабые, побочные ощущения, пена на покрытой бетоном коре головного мозга, неразличимые штрихи на темной пелене сознания.

Он делал какое-то подобие попытки разблокировать свой мозг, подчинить себе бесчувственные конечности. Но все это были попытки паралитика. Он лишь глубже проваливался в мутную бездну, ничего там не видя, не слыша, не находя ни единого выступа, чтоб хотя бы на миг задержаться в том бесконечном, сонном оцепенении, в котором он пребывал.

Способность хоть что-то воспринимать вернулась к нему, когда он услышал чьи-то голоса. Голоса были неразличимы и долгое время не делились на слова, а звучали сплошным гулом, изредка прерываясь короткими паузами.

Затем Роман начал улавливать некие знакомые звуки, которые со временем стали сливаться в слова. Но все равно смысл слов ускользал от него, как воздух, за который он пытался ухватиться в тщетном желании обрести хоть какую-нибудь опору.

И только после очередного провала в бессознательное он, выплыв на поверхность, ясно услышал, как кто-то рядом с ним сказал «merde».

«Дерьмо, – перевел машинально Роман с французского. – Хорошее слово. Как раз по поводу моего положения».

Тут он сообразил, что помимо возможности слышать он еще пытается и шутить. Это был неплохой знак. Стало быть, умственные способности восстанавливаются.

Хорошо бы восстановить и физические.

Роман потихоньку шевельнул руками.

Кажется, они у него за спиной. И не двигаются.

Рано он обрадовался.

– Вроде бы зашевелился, – сказал тот самый человек, который только что выругался.

– Пора бы, – сказал второй. – Пять часов уже лежит.

«Пять часов, – подумал Роман. – Значит, сейчас вечер. Или скорее ночь».

– Нет, показалось, – сказал первый. – Он все еще в отключке.

– Ничего, скоро оклемается, – ответил второй. – Пойдем, пускай полежит. Стоян позже с ним поговорит.

«Стоян, – зафиксировал Роман. – Имя сербское. Странно».

Но думать о странностях, связанных с именем Стояна, было рано. Следовало хотя бы примерно установить, где он находится и существует ли вероятность побега.

Роман, услышав, что где-то наверху с лязгом закрылась дверь, вернулся к своим попыткам ощутить собственные конечности.

Руки, как он вскоре установил, были связаны за спиной. И не просто связаны, а скованы наручниками. Причем на короткой цепочке, что не позволяло пропустить ноги через руки, получив возможность бить и обороняться.

На голову был надет мешок – этим объяснялось то, что он ничего не видел. Хотя вскоре Роман установил, что сквозь плотную ткань мешка пробивается свет, а значит, в камере либо имеется окно, либо горит лампочка.

Первое, конечно, предпочтительнее. Окно – это потенциальный выход наружу. Решетки, правда, могли осложнить дело. Но ведь всякие бывают решетки.

Другое дело лампочка. Лампочка – это глухая камера, возможно, даже подвал. Тогда шансы на удачный побег уменьшались вдвое.

Но в любом случае они существовали. Лишь бы его освободили от наручников и дали время на подготовку.

Роман, лежа на боку, начал шарить ногами вокруг себя. Натолкнувшись ногой на стену, подполз к ней и сел, попутно отмечая плюсы и минусы своего положения.

Обувь на ногах оставили.

Это хорошо.

Охранник после того, как он пополз, шум не поднял.

Это, с одной стороны, хорошо, с другой – плохо.

Хорошо потому, что за ним не ведется постоянное наблюдение.

Плохо потому, что камера настолько прочна, что не требует дополнительной охраны. Стало быть, вырваться из нее будет непросто.

Дальше.

Руки, ноги не перебиты.

Это, безусловно, хорошо. Правда, все пока ватное, будто не свое. Но когда действие газа, которым его усыпил Франсуа, пройдет, он будет как новенький.

Ах, Франсуа, невинный паренек! Заманил-таки в западню. Как они точно все рассчитали.

Ладно, об этом поздно и бессмысленно думать. Что случилось, то случилось. Сейчас сосредоточиться на настоящем, и только на настоящем.

Так, эти двое ушли, но сказали, что позже с ним поговорит некий Стоян.

Что характер беседы будет неласковый, это понятно.

Но почему – Стоян?

Имя настолько географически определенное, что никто, кроме представителя одной из южнославянских стран, не мог его носить.

Впрочем, могла быть лингвистическая ошибка. Эти двое говорили на французском. Имя Стоян было произнесено на французский манер, с ударением на последнем слоге. Просто Роман трансформировал его для себя так, как было привычнее российскому уху. И, возможно, поспешил. Потому что человек, которого называли «Стаян», мог быть, к примеру, армянином, или тем же французом-гасконцем, или кем угодно.

Кем угодно, кроме арабских террористов. Ибо они в первую очередь должны были заниматься взрывом атомной бомбы на территории России. А среди арабских, чеченских и вообще мусульманских имен Роман ни имени Стоян, ни имени Стаян припомнить не мог.