Наперекор судьбе

Да, Адель, которой она нанесла такую душевную рану и которая так мужественно и великодушно простила сестру. Потом мысли Венеции переместились на Генри – ее новую любовь: очаровательное создание с темными волосиками, темными глазами и робкой улыбкой. Малыш еще только учился улыбаться и теперь, сидя у нее на руках, улыбался все чаще. У Венеции потеплело на сердце. Какие бы чувства Бой ни испытывал к ней, какой бы несчастной и одинокой ни была сейчас Адель, все это отступало на задний план перед мыслью, что у нее есть Генри. С ним Венеция забывала обо всем.

* * *

– Грядут трудные времена. Я не шучу: они не за горами. Все ближе и ближе, – сказал Дадли Карлайл по прозвищу Дюк, откидываясь на спинку стула и глядя на Лоренса.

Они обедали в Йельском клубе – этом оплоте традиций и привилегий, находящемся невдалеке от Центрального вокзала. Дюк весьма восхищался Лоренсом. Сам он был на двадцать лет старше и успел в третий раз жениться. Карлайл был биржевым маклером и стремительно богател. Его состояние уже достигало кругленькой суммы. С Лоренсом он познакомился все на той же Уолл-стрит и вскоре пригласил на прием по случаю недавно купленного им особняка на Пятой авеню, который находился в нескольких сотнях ярдов от дома Эллиотта, где тот жил в неменьшей роскоши, но один. Аристократические манеры Дюка и вашингтонский акцент, присущий потомственным богачам, надежно скрывали безмерную алчность и безжалостность, которые скорее подошли бы какому-нибудь дружку Аль Капоне [13] , чем члену Ист-Хэмптонского гольф-клуба. Его нынешняя жена Лейла – холодная блондинка – всерьез увлеклась Лоренсом и зашла так далеко, что призналась ему в этом. Но Лоренсу были дороже хорошие отношения с Дюком, и он тоже с достаточной откровенностью заявил Лайле, что она его не интересует.

– Вы хотите сказать, что это больше чем рецессия? – спросил Лоренс.

– Да, именно это я и хочу сказать. Надвигается кризис, причем значительный. Он неминуем. Температура в финансовых котлах достигла опасной точки. Вчера вечером я обедал с издателем «Коммершел энд файненшел кроникл». Он говорил, что Уолл-стрит потеряла рассудок.

– Интересно. И что бы вы посоветовали мне в этой ситуации? – спросил Лоренс.

– Естественно, продавать. Но спокойно, день за днем. Зачем создавать панику? Конечно, могут настать времена, – Дюк посмотрел на Лоренса, – когда нужно будет продавать, причем быстро.

– Вы серьезно? Знаете, я уже начал думать об этом. Я также подумал… Мне интересно, как бы вы отнеслись к тому, что кто-то движется, скажем, чуть впереди общей финансовой тенденции? Это важно, когда начинается обвал. Предлагаешь купить определенные акции от определенных клиентов по хорошей цене. По сути, оказываешь людям услугу, спасая их от серьезных трудностей.

Дюк Карлайл пристально поглядел на Лоренса, потом улыбнулся:

– И при этом вы временно поддерживаете эти акции, верно? Повышаете их цену, превосходя ваши собственные прогнозы? Так, чтобы окончательная цена была бы – к легкой досаде вашего клиента – выше той, что вы заплатили ему?

– Совершенно верно.

– Очень умная стратегия. Да позволено мне будет сказать, что вы достойный продолжатель дела вашего отца и деда.

– Благодарю вас.

– И выводите, Лоренс, ваши собственные денежки из страны. Причем быстро.

– Я это почти уже сделал.

* * *

Барти думала, что еще никогда не была так счастлива. Любимая работа, желанная независимость, своя крыша над головой, а теперь еще и подруга, которая появилась у нее в Лондоне. Настоящая подруга, ее ровесница, ничего общего не имеющая с миром Литтонов. Барти видела в ней почти что своего двойника. Эту девушку звали Абигейл Кларенс. Она тоже жила на Рассел-сквер, по соседству. Барти познакомилась с ней случайно, задев своим велосипедом ее велосипед, когда они обе возвращались с работы. Абби была необычайно умна и своеобразно красива. Ее прямые темно-каштановые волосы были подстрижены в стиле Доры Каррингтон [14] .

– Вообще-то, я делала прическу под Кристофера Робина [15] , – призналась она Барти.

У Абигейл были огромные зеленые глаза, нос с заметной горбинкой, который великолепно сочетался с высокими скулами и острым подбородком. Рот у нее был очень широкий, и, когда она смеялась, Барти любовалась ее удивительно ровными, красивыми зубами. Абигейл была атлетически сложена и почти все выходные проводила за рулем велосипеда, исследуя соседние графства.

Эта девушка обладала потрясающей духовной свободой, являясь едва ли не самой свободной из всех, с кем Барти доводилось встречаться на жизненном пути. Ум Абигейл бы абсолютно лишен каких-либо предрассудков: классовых, интеллектуальных и даже расовых.

Помимо этого, Абигейл была горячей защитницей сексуальной свободы.

– Если бы все спали с теми, с кем им хочется, это освободило бы женщин от тирании брака и, вероятно, благотворно повлияло бы и на сам брак. И потом, такая свобода имеет больше сторон, нежели только секс. Не испытывая сексуальных ограничений, люди уделяли бы внимание другим, более важным вещам. Женщины ведь не поднимают шум из-за того, что их мужья не всегда едят дома. Почему бы и к сексу не относиться так же?

Барти чувствовала, что это в высшей степени умозрительная теория, неприменимая на практике, однако промолчала.

Абби была дочерью двух фабианцев [16] .

– И пусть тебе не врут, будто фабианцы – настоящие социалисты. Нет, Барти, ничего подобного. Они одержимы классовыми предрассудками. Все они.

Это откровение заставило Барти поведать новой подруге свою историю. А подзадоривать Абигейл умела. Ее зеленые глаза горели от предвкушения.

– Представляешь, они ничего не знают о самой известной фабианке – Мод Пембер Ривз [17] … Давай, Барти, рассказывай. Я же чувствую: тебе есть о чем рассказать.

И неохотно, со знакомым чувством страха, ни разу не встретившись глазами с Абби, Барти поведала ей свою историю. Выслушав повествование, Абигейл порывисто обняла ее.

– Даже не верится, – сказала Абигейл. – Ты прошла через весь этот ужас и осталась такой… такой нормальной. Эта злодейка, прикинувшаяся добренькой тетей, практически выкрала тебя у родной матери.

– Она не злодейка, – возразила Барти. – Она сделала это с лучшими намерениями.

– Они все делают что-то с лучшими намерениями. И все равно она сотворила зло. Представляю, сколько ужасов ты пережила. Но рассказ замечательный. Честное слово, подруга. Замечательный.

Барти вдруг ощутила безотчетную потребность защитить Селию.

– Она была… очень, очень добра ко мне. Моя мать ее обожала. И тетя Селия…

– Так ты действительно звала ее тетей?

– Да, а что? Думай как хочешь, но тетя Селия во многом помогала моей матери: оплачивала расходы на врачей, лекарства и прочее. Особенно в конце, когда мама была совсем больна. Я могла беспрепятственно навещать маму.

– Боже, какая доброта, – произнесла Абби, в голосе которой звенела злость.

– Да, они были очень добры, – повторила Барти. – И если бы леди Бекенхем – мать тети Селии – не позаботилась о моем брате Билли, не дала бы ему работу в конюшне… Не смотри на меня так. Если бы этого не случилось, мой брат сейчас сидел бы на грязной подстилке и просил бы милостыню, подобно другим несчастным калекам, вернувшимся домой без рук или ног. И Уола я люблю – я так называю мистера Литтона. Он был исключительно добр ко мне. Так что не суди их слишком строго.

– Я и не сужу, – сказала Абби. – Вовсе не сужу. Я понимаю, что они руководствовались благими намерениями. И о’кей, во многом это принесло тебе пользу. Я имею в виду Сент-Пол и все прочее. И все равно многие попросту бы не выжили в условиях этой нескончаемой доброты. Но ты молодчина, что вырвалась из их рая. Нашла себе жилье. Бьюсь об заклад, добренькой тетушке это не понравилось.

– Нет, конечно. Но по другой причине. Она сказала, что будет скучать по мне.

– Неудивительно. Я на ее месте тоже скучала бы. Представляю, как старая добрая миссис П. Р. посылала ее к твоей матери. Знаешь, я сомневаюсь, что отчет, который она представила правительству, возымел хоть какое-то действие. Однако многие статистические данные по бедным семьям умалчиваются. Все равно хорошая попытка. Мои родители ее обожают.