Написано кровью моего сердца

Он деликатно рыгнул и заморгал, по-прежнему глядя на Джона.

– Вы спрашивали, что я с вами сделаю?

– Нет, не спрашивал.

Пропустив эту реплику мимо ушей, Смит поднял указательный палец.

– Я отдам вас генералу Уэйну, у которого, уж поверьте, слово «Паоли» штыком высечено на сердце.

– Должно быть, это очень больно, – пробормотал Грей и залпом осушил свою чашу.

Глава 12 Маленькая ночная серенада

Бесконечный день подходил к концу, и жара понемногу сдавала позиции вместе с увядающим светом. Грей сомневался, что его сию же минуту доставят пред светлые очи генерала Уэйна, если, конечно, сей достопочтенный джентльмен не находится в этом же лагере… что вряд ли. Судя по звукам, стоянка была совсем маленькой, и полковник Смит здесь самый высокий чин.

Смит попросил Джона (проформы ради) дать слово офицера не сбегать и был немало озадачен, когда тот наотрез отказался.

– Раз уж я снова вступил в ряды британской армии, то бежать – мой первейший долг, – веско заметил Грей.

Смит пристально взглянул на него, и в неверном свете палатки, отбрасывающей густые тени на его лицо, Грею показалось, будто тот с трудом сдерживает улыбку. Хотя с чего бы?

– Вы не сбежите, – сказал тот наконец и вышел.

Грей слышал, как рядом с палаткой жарко спорят, что с ним делать. В лагере не было никаких условий для содержания военнопленных. Про себя Джон развлекался сочинением шарад, придумывая способы, которыми Смиту придется уложить его рядышком в свою и без того узкую кровать, чтобы ночью приглядывать за пленником.

В конце концов в палатку вошел капрал с ржавыми кандалами в руках – выглядели они так, будто последний раз их использовали еще во времена испанской инквизиции. Грея вывели на окраину лагеря, где солдат, прежде бывший кузнецом, скрепил кандалы молотом, вместо наковальни используя плоский камень.

Стоя на коленях перед толпой ополченцев, собравшихся на него поглазеть, Грей испытал странное чувство.

Ему пришлось наклониться, сложив перед собой руки, будто бы в ожидании казни, и удары молота по металлу эхом отдавались в костях. Грей не спускал с молота глаз, и не только из опасения, что в сгущающихся сумерках кузнец промахнется и размозжит ему руку. От выпивки и растущего страха, который он не желал признавать, Джон особенно остро ощущал враждебность окружающих; он чувствовал ее, как надвигающуюся грозу, когда по коже ползут электрические разряды, а молнии трещат так близко, что слышишь их острый запах, смешанный с вонью пота и пороха от мужчин.

«Озон», – невольно всплыло в голове. Так Клэр называла запах молний. Грей еще сказал ей, что это слово, скорее всего, произошло от греческого ozon – одной из форм глагола ozein, который переводится как «пахнуть».

Он принялся мысленно спрягать этот глагол, лишь бы отвлечься от того, что с ним делают.

Ozein, пахнуть. Я пахну…

От Грея пахло его собственным потом: терпким и приторно-сладким. В прежние времена лучшей смертью считалось обезглавливание. А повешение – смерть постыдная, так казнят разбойников и простолюдинов. Очень медленная смерть. Грей не понаслышке это знал.

Последний звонкий удар – и мужчины одобрительно заворчали. Грей теперь узник. Бесповоротно.

* * *

Поскольку никаких укрытий в лагере не имелось, разве что наспех возведенные вигвамы и рваные навесы, Грея вернули в просторную палатку Смита, выдали ужин, который он проглотил через силу, не заметив вкуса, и привязали за кандалы к шесту тонкой веревкой, достаточно длинной, чтобы он мог лежать или брать в руки посуду.

По настоянию Смита Грей занял койку и с наслаждением вытянул ноги. В висках стучало с каждым биением пульса, вся левая половина лица мерзко ныла, отзываясь болью в верхних зубах. Зато в боку боль притупилась и стала почти не ощутимой. Впрочем, Грей так устал, что, не чувствуя неудобства, почти сразу провалился в сон.

Очнулся он глубокой ночью, в полной темноте, весь мокрый от пота и с бешено колотящимся сердцем после какого-то кошмара. Джон поднял руку, чтобы убрать с лица прилипшие волосы, и ощутил тяжелые оковы, о которых успел позабыть. Кандалы звякнули, и часовой у входа в палатку, вырисовывающийся в ночи темным силуэтом, резко обернулся. Однако, когда Грей со звоном начал ворочаться, тот снова расслабился.

«Паршиво», – подумалось в полусне. Даже не помастурбировать, если вдруг захочется. Он этой мысли он сдавленно фыркнул, что, к счастью, прозвучало как хриплый выдох.

Рядом, шурша простыней, заворочался кто-то еще. Смит, наверное, который спит на холщовом матрасе, набитом травой; в душной палатке слегка пахло затхлым сеном. Такие матрасы входили в оснащение британской армии; Смит, должно быть, прихватил его вместе с прочим оборудованием, сменив лишь мундир.

А зачем он вообще это сделал?.. Грей недоумевал, разглядывая сгорбившийся силуэт на светлом холсте. Ради карьерного роста? Континентальная армия, испытывая недостаток в профессиональных военных, предлагала быстрое продвижение по службе, и любой капитан запросто мог получить майорский, а то и генеральский чин, в то время как в Англии новое звание можно было лишь купить за весьма приличные деньги.

Хотя что толку в чине без оплаты? Грей давно не был шпионом, но связи остались, и он знал кое-кого, кто ныне промышлял этим делом. Как ему рассказывали, у американского Конгресса вообще нет денег и он всецело зависит от займов и ссуд, которые поступают весьма нерегулярно. В основном из Франции и Испании (хотя, разумеется, французы этого никогда не признают). Порой деньги дают еврейские ростовщики, как сказал один из его информаторов. То ли Саломон, то ли Соломон… Как же его звали-то?..

Эти случайные размышления прервал странный звук, который заставил Грея вздрогнуть. Женский смех.

В лагере были женщины, которые отправились вслед за мужьями на фронт. Он видел их, пока его вели к палатке. Одна принесла ему ужин, с опаской косясь из-под чепца.

Вот только этот смех, глубокий, переливчатый, открытый, был ему знаком.

– Господи, – прошептал он. – Дотти?!

Быть не может!..

Он сглотнул, чтобы прочистить левое ухо, и вслушался. Дензил Хантер ведь вновь присоединился к Континентальной армии, а Дотти – к священному ужасу брата, кузена и дядюшки – последовала за женихом, хотя изредка приезжала в Филадельфию навестить Генри. Если Вашингтон перемещает войска – а иначе никак, – то хирурга могло занести куда угодно.

Высокий чистый голосок вновь что-то спросил. Произношение было английским, не местным. Грей вслушался, но слов разобрать не мог. Ну же, пусть еще засмеется!..

Если это Дотти… Он протяжно выдохнул. Обращаться к ней напрямую нельзя – к Грею в лагере настроены очень враждебно, и если вдруг кто узнает об их родстве, Дотти и Дензилу грозит нешуточная опасность…

И все же рискнуть придется – иначе утром его переправят к генералу.

Так и не придумав ничего получше, Грей уселся и запел «Летнюю ночь» Шуберта. Сперва тихо, но с каждым словом голос все больше набирал силу. Строку «In den Kulungen wehn» он проревел во всю мощь своего тенора, и Смит попрыгунчиком взвился с матраса, недоуменно восклицая: «Что?!»

– So umschatten mich Gedanken an das GrabMeiner Geliebten, und ich seh’ im WaldeNur es d"ammern, und es weht mirVon der Bl"ute nicht her.

Продолжал Грей несколько тише. Не хватало еще, чтобы Дотти – если это Дотти – заглянула на шум. Он хотел лишь, чтобы она узнала о его присутствии в лагере. Этой арии он научил ее лет в четырнадцать, и Дотти частенько исполняла ее на музыкальных вечерах.

– Ich genoss einst, o ihr Toten, es mit euch!Wie umwehten uns der Duft und die K"uhlung,Wie versch"ont warst von dem Monde,Du, o sch"one Natur! [17]

17

В час, когда сияет месяц в полутьме,Серебром осыпав лес,И прохладою дыша, разноситПриятный запах лип ветерок,Я к любимой уношусь на крыльях дум, к тихой могиле,И во мраке я не вижу лесаИ не слышу аромата цветов.Вместе с вами, умершие, здесь бродили прежние мы,Как прохлада нас тогда овевала,Как прекрасна ты тогда была, о лунная ночь!Франц Шуберт. Летняя ночь.На стихи Фридриха Готлиба Клопштока(пер. с нем. Д. Седых).