Наполеон Бонапарт

В описании сражения под Малоярославцем французские мемуаристы [1156] , а вслед за ними и историки выдвигали обычно на первый план драматическое происшествие на рассвете 25 октября, когда Наполеон, Бертье, Коленкур, Рапп, выехав на осмотр позиций, едва не были захвачены в плен казаками Платова. В течение недолгого времени, десяти — пятнадцати минут, действительно возникла реальная возможность захвата в плен Наполеона и Бертье; убить их было еще проще. Выхватив сабли из ножен, Наполеон и его спутники на конях хладнокровно ожидали своей участи. Их выручили подоспевшие французские эскадроны. Как справедливо заметил Коленкур, если в пятистах шагах от главной ставки, на главной дороге, на которой расположилась на бивуаках французская армия, могли незамеченно, безнаказанно пройти казачьи сотни, то это было грозным признаком ослабления боеспособности армии [1157] .

1156

Caulaincourt. Memoires, t. II, p. 93–96; Fain. Manuscrit de 1812, t. II, p. 249–250.

1157

Fain. Manuscrit de 1812, t. II, p. 250.

Но не это было самым важным в событиях под Малоярославцем. Покидая Москву 19 октября, Наполеон произнес грозные, устрашающие слова: «Горе тем, кто станет на моем пути!» В них собрана была вся горечь и ярость осознанных роковых просчетов. И вот неделю спустя под Малоярославцем на его пути встала русская армия, встал Кутузов.

Вице-король Евгений, его пасынок, непосредственно руководивший атаками, дрался с крайним ожесточением. Он писал матери: «Я вчера сражался с восемью дивизиями противника с утра до вечера, и я сохранил позиции; император доволен» [1158] . Но и русские не ушли. Они по-прежнему стояли на пути французской армии.

1158

«Lettres de Napoleon et de Josephine», t. II (ed. 1833), p. 372.

Наполеон долго обдумывал положение; он не мог найти решения. Он объявил, что идет на Калугу; он пригрозил, что сметет всех, кто встанет на его пути. И что же? Он не в силах осуществить принятое решение? Его угрозы остались пустым звуком? Он отдавал себе отчет в том, что тончайшая грань, отделявшая победителя от побежденного, может исчезнуть, растаять в зависимости от принятого решения. Отказаться от движения на Калугу значило признать противника сильнее, признать перед всей армией, что он, непобедимый Наполеон, подчиняется воле Кутузова и ужё не определяет хода войны. Но сохранить инициативу в своих руках, идти на Калугу — это значило начинать завтра новое генеральное сражение, быть может новое Бородино.

Решиться на это Наполеон уже не мог. «Этот дьявол Кутузов не получит от меня новой битвы» [1159] ,— сказал он наконец на рассвете 25 октября. Как ни драчливо звучали эти слова, то было признанием поражения. Наполеон уклонялся от битвы, предлагаемой Кутузовым. Он приказал армии двигаться на старую Смоленскую дорогу. Грань исчезла; он превратился в побеждаемого. Он отступал, преследуемый русской армией, перешедшей в контрнаступление.

Уже под Дорогобужем стало очевидным критическое состояние армии. Ней, командовавший арьергардом и сдерживавший оборонительными боями натиск русских войск, обеспечивая тем самым отступление шедших впереди корпусов, Ней лучше, чем кто-либо, мог видеть, во что превращалась «великая армия». Трупы, устлавшие всю дорогу, павшие лошади, коляски с награбленным и уже никому не нужным добром, распряженные повозки с ранеными, брошенными на произвол судьбы, отбившиеся от своих частей отряды еще плетущихся солдат — итальянцев, баварцев, немцев, французов, наконец, пушки, брошенные посреди дороги, прямо в руки противника, — все это с неопровержимостью доказывало, что «великая армия» перестала быть не только «великой», она переставала быть армией: она теряла свою боеспособность.

1159

Caulaincourt. Memoires, t. II, p. 93.

Ней послал своего адъютанта — полковника Далбиньяка с донесением императору: он хотел высказать всю правду. Может быть, император, идущий во главе армии, не знает о том, что творится позади него. Командующий арьергардом не хотел ничего смягчать в ужасающей картине разложения армии. Он приказал Далбиньяку на словах разъяснить императору все размеры надвигающейся катастрофы.

Но Наполеон, приняв Далбиньяка, с полуслова понял, о чем пойдет речь. «Полковник, я вас не спрашиваю о подробностях», — резко прервал он доклад посланца Нея. Он и сам не хуже Нея видел, что творится в армии. Но он знал, что есть вещи, о которых нельзя говорить вслух.

Армия продолжала поспешное движение на Смоленск. Из уст в уста передавали слова, будто бы сказанные императором: «В Смоленске мы отдохнем». Говорили, будто император приказал стать в Смоленске на зимние квартиры. Значит, в Смоленске армию ожидают полные до краев продовольственные склады, теплое жилье, сытная пища, спокойный сон в защищенных от ветра, от мороза, от вражеских пуль добротных домах.

Смоленск стал мечтой, надеждой, землей обетованной. К нему были обращены все ожидания. Измученные, падающие от усталости люди подбадривали себя надеждой: скоро Смоленск, скоро конец мучениям.

И вот после изнурительного, казавшегося нескончаемым пути по обледенелым, скользким дорогам вдалеке показались высокие крепостные стены Смоленска. Может быть, это был мираж? Но выглянуло солнце и ярко осветило заблестевшие золотом купола смоленских церквей.

Надежда, близость благостной земли, отдыха вдохнули в армию новые силы.

Но Смоленск обманул ожидания. Продовольственные склады были уже опустошены прошедшими ранее через город корпусами. Пополнения не прибыли. Того, что оставалось в городе, хватило лишь на старую и молодую гвардию; император заботился прежде всего о гвардии: в ней он видел единственную надежную силу. Ее разместили в теплых домах, накормили. Немногие части, сумевшие сохранить относительный порядок, также получили временный отдых. Но большая часть армии, потерявшая строй, порядок, командиров, превратившаяся в хаотическую орду голодных и полузамерзших оборванцев, была обречена и в Смоленске испытывать те же страдания.

24—25 октября 1812 года были переломными для армии Наполеона, для хода кампании 1812 года, для судьбы империи. Русская армия перешла от обороны к наступлению. Отступление «великой армии» превратилось в бегство и закончилось ее гибелью.

Французские мемуаристы и историки, как уже говорилось, рассказывают о Малоярославце обычно торопливо, скороговоркой, обращая больше внимания на частности, чем на главное. Советские историки справедливо считают Малоярославец поворотным рубежом в ходе войны 1812 года [1160] . С этого сражения начался новый этап Отечественной войны. Русская армия наступала, началось изгнание вторгшихся в пределы России завоевателей.

1160

E. В. Тарле. Соч., т. VII, стр. 676–682; П. А. Жилин. Гибель наполеоновской армии в России, стр. 220–242.

Но новый характер войны обнаруживался и в ином. Война все отчетливее, все явственнее принимала характер освободительной, народной войны. Уже в сражении под Бородином все ее участники осознанно или подсознательно почувствовали огромное историческое значение битвы. Люди понимали, и Лев Толстой это изумительно передал в образах Кутузова, Андрея Болконского, Пьера Безухова, капитана Тимохина, что на Бородинском поле будет решаться судьба родины. Уже со времени Бородина война стала национальной; это значило, что все слои русского общества объединились, сплотились в борьбе против иноземного нашествия. Михаил Андреевич Милорадович и Павел Иванович Пестель плечом к плечу дрались против общего врага; пройдет тринадцать лет, и они встретятся как непримиримые враги. В 1812 году Пестель, Никита Муравьев, Муравьев-Апостол еще были, конечно, далеки от тех взглядов, которые привели их позже к движению, вошедшему в историю под именем декабристского. Но Бородино, Отечественная война 1812 года подготовили их переход к декабризму; они были первой и, верно, важнейшей школой гражданского воспитания.

Этот дух гражданственности после Бородина день ото дня все явственнее чувствовался в войне. После Малоярославца, после первой неоспоримой победы и начавшегося отступления противника народный характер войны все более усиливался. Развитие и направление войны теперь зависели не только и не столько от самодержавного государя императора, его министров и сановников, сколько от народа. Народный дух войны проявлялся не только в армии. Конечно, армия в 1812 году в России, как и в Испании, представляла народ и выполняла высокую народную и национальную миссию; она отстаивала независимость и неприкосновенность родины; и маленький, робкий, красноносый капитан Тимохин, и блестящий адъютант главнокомандующего князь Андрей Николаевич Болконский в главном, жизненном вопросе тех дней — войны насмерть с врагом — мыслили и чувствовали одинаково. Но народный характер войны находил свое выражение и в новом, широком понимании патриотических задач русского общества, отнюдь не совпадавшем с той узкой, ограничительной его трактовкой, которая содержалась в парадно-казенных речах Александра I или лубочных бахвальствах Ростопчина.

Александр Петрович Куницын, адъюнкт-профессор Царскосельского лицея, оказавший немалое влияние на Пушкина, в «Послании к русским» пробуждал чувства гражданственности. Он призывал их следовать примеру испанцев. «Вы, которым благоденствие и слова Отечества драгоценны, мужайтесь! Испанцы, без правительства, при одной только помощи великодушных союзников, освободили страну свою от ига иностранного. Рассеянные дружины патриотов истребили стройные галльские легионы» [1161] . Призыв следовать испанскому примеру означал призыв к народной войне [1162] . «Московские ведомости», начавшие вновь выходить в ноябре после почти трехмесячного перерыва, в первом вышедшем по освобождении Москвы номере писали: «Наконец, благодарение всевышнему, мы вновь начинаем дышать свободно» [1163] . Это еще недавно запретное слово теперь как бы обретало новую жизнь; оно было у всех на устах. «Освобождение от вражеских полчищ», «освобождение Москвы», «освобождение Вязьмы» — каждый день эти слова повторялись миллионами русских людей. Но разве не чувствовали они, что освобождение и свобода — это не только слова одного корня, это и родственные понятия.

1161

А. Куницын. Послание к русским. — «Сын Отечества», 1812, № 5, стр. 178.

1162

Борьба испанского народа против французских завоевателей была одной из самых популярных тем в русской печати 1812 года. В том же «Сыне Отечества» печатались большая статья о Севильской верховной хунте (№ 5, стр. 182–190; № 6, стр. 233–242), «Осада Сарагосы» (№ 8–9, 11–12) и др. Испанская тема 1812 года позже получила естественное продолжение в повышенном внимании к испанской революции 1820–1823 годов. Будущие декабристы дважды приобщались к испанскому опыту. Внимание декабристов к испанскому освободительному и революционному движению превосходно прослежено М. В. Нечкиной помимо указанных ранее работ в ее книге «А. С. Грибоедов и декабристы» (М., 1947).

1163

«Московские ведомости» № 71–94, 23 ноября 1812 г.