Наполеон Бонапарт

В этом ниспровержении династии Бурбонов на юге Италии и замене ее властью наполеоновских вассалов (Жозеф, затем Мюрат) при всем насильственном характере этих перемен некоторые историки с должным основанием видят проявление каких-то больших исторических закономерностей. Соображения такого порядка в общем верны. Они подтверждают уже приводившуюся ранее мысль Маркса о том, что войны Наполеона были своеобразной формой продолжения политики революционного терроризма, перенесением его за пределы Франции [825] . Верно также и то, что ниспровержение реакционнейших неаполитанских Бурбонов было благом само по себе, независимо от того, во имя чего и кем это делалось. Это было исторически прогрессивное явление. Однако при справедливости этих положений остается столь же несомненным, что субъективно Наполеон в этих операциях не преследовал ничего, кроме завоевательных, агрессивных целей.

825

См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 2, стр. 137.

Конечно, буржуазная власть Жозефа Бонапарта с ее антифеодальным законодательством, Кодексом Наполеона, введенным в действие, была прогрессивнее, чем свирепый абсолютистский режим Бурбонов. Но была ли она прогрессивнее Партенопейской республики — вот в чем вопрос. И хотел ли принять неаполитанский народ этот урезанный прогресс, принесенный на штыках французских солдат?

Истинный смысл переворота в Неаполе раскрылся еще яснее в свете сопутствовавших и последующих актов политики Наполеона в Европе. 15 марта 1806 года маршал Мюрат, шурин императора, был назначен великим герцогом Клеве и Берга, а маршал Бертье — владетельным князем Нёшатильским. 5 июня того же года Батавская республика была упразднена, а страна преобразована в королевство Голландию. Королем Наполеон назначил брата — Луи Бонапарта. 12 июля после длительных подготовительных переговоров было объявлено о создании Рейнского союза — объединения 16 германских государей и государств: королевства Баварии, королевства Вюртемберг, Великого герцогства Баденского и т. д. Сокровенное значение этого нового государственного образования на карте Европы заключалось в том, что главой Рейнского союза, его протектором был «избран» император французов Наполеон I.

По странной иронии судьбы тот же самый человек, который в 1788 году записывал в своем дневнике с глубокой внутренней убежденностью: «В Европе остается очень мало королей, которые не заслуживают быть низложенными» [826] , двадцать лет спустя, в 1806 году, став неограниченным самодержцем, употреблял всю силу своей безмерной власти на учреждение в Европе новых монархий, создаваемых на обломках разрушенных республик.

Казавшаяся иным столь невинной игра в новые словечки — «госпожа» вместо «гражданка», «господин» вместо «гражданин», «император» вместо «консул» — была доведена до конца. С 1 января 1806 года исчезли наименования тринадцать лет сохранявшегося революционного календаря: нивоз, плювиоз, вантоз и т. д., а вслед за ними была вычеркнута из французского словаря и давшая им жизнь «республика». Слово «республика» исчезло с фронтонов французских правительственных зданий, с заголовков официальных бумаг. Его заменила «империя» [827] .

826

Fr. Masson et G. Biagi. Op. cit., t. II, p. 53.

827

Дольше всего слово «республика» сохранялось на монетах, находившихся в обращении до 1808 года.

Как ни иллюзорны были эти словесно сохраняемые понятия и термин «республика», их исчезновение все же стало приметным событием — оно наводило на размышления. Республика во Франции была стерта одновременно с учреждением новых монархий в вассальных от Франции государствах Европы. То были все звенья одной и той же цепи. Умный и талантливый человек, умевший когда-то соразмерять свои желания и цели с объективным ходом исторического развития, он и не заметил, как сбился с пути, потерял верное направление.

Аустерлиц напомнил ему еще раз и даже показал с великой сцены европейской истории всем современникам, всем последующим поколениям источник мощи наполеоновской армии. В той мере, в какой она продолжала дело революции и опиралась на ее подспудные силы, она могла побеждать врагов, представлявших хотя и сильный, но уже обреченный, вчерашний мир. Солнце Аустерлица поднималось только на смену уходящей ночи.

Наполеон не понял значения и смысла Аустерлица. Плоды этой замечательной победы он разменял на новые уродливые монархии, выкраиваемые из республик, на династические браки, заключаемые по его приказу, которыми он наивно надеялся скрепить узы создаваемой им новой каролингской империи. Альбер Сорель в свое время писал по поводу брака Евгения Богарне с дочерью баварского короля: «Помолвка Евгения объединила короля и принца, которые действительно могут называть себя братом и кузеном, так как у них одна и та же мать — французская революция…» [828] . Это было бы верным, если бы эта мысль была продолжена и дальше: мать, кощунственно покинутая и отвергнутая ее сыновьями.

828

А. Сорель. Европа и французская революция, т. VII, стр. 15.

Все эти пышные представления и парады, которые вначале оправдывали тем, что они нужны для престижа государства, — императорский двор, этикет, двадцать пять миллионов цивильного листа, торжества коронации, вся эта мишура и внешняя позолота не проходили безнаказанно. Взгляд Бонапарта свыкался с этим выставленным напоказ великолепием монаршей власти; он терял глазомер, терял дальнозоркость. Он сбился с пути, а ему казалось, что он все поднимается вверх, идет к вершине и что ему продолжает светить «солнце Аустерлица». Оно ему и впрямь сияло — «до самого московского зарева» [829] , как зло и верно сказал Сергей Соловьев.

829

С. М. Соловьев. Император Александр I, стр. 94.

***

Бонапарт возвратился в Париж 26 января 1806 года. Незадолго перед этим австрийский император утвердил Пресбургский мир; ему некуда было деться; он должен был все принять, как ни тяжелы были продиктованные условия. Император привез в столицу самый выигрышный из всех мирных договоров, заключенных когда-либо Францией; так по крайней мере тогда говорили. Бонапарт вернулся властным, требовательным, раздражительным. Как всегда, при возвращении он узнал о каких-то кознях, тайных интригах… Ни официальной, ни сколько-нибудь оформленной тайной оппозиции против императорской власти, по-видимому, не было. Но как всегда, велись вольные разговоры. В салонах Сен-Жерменского предместья полушепотом передавали дерзкую остроту графа Нарбона. Какой-то почитатель императора сказал: «Бог сотворил Бонапарта и после этого предался отдыху». Нарбон по этому поводу заметил: «Господу Богу надо было предаться отдыху немного раньше». Острота дошла до императора, но последствий не имела — Нарбон не был наказан; через какое-то время он взял его своим адъютантом. По-прежнему оставалось неясным поведение Бернадота. Еще более сомнительной была тайная и темная армия, управляемая Фуше. Но более всего забот причинял продолжавшийся, несмотря на победы, финансовый кризис. Все усилия власти были направлены на его преодоление.

Император возобновил приемы в Тюильрийском дворце. Он старался придать им пышность, великолепие; невольно подражая своим далеким предшественникам на троне Людовику XIV и Людовику XV, он хотел богатством, роскошью, выставленной напоказ, затмить все европейские дворы. Тогда уже начал складываться стиль ампир. Великолепие, броская нарядность, яркая позолота слепили глаза. Мелкие вопросы придворного этикета были подняты чуть ли не на уровень государственной политики. Из архивной пыли были извлечены дворцовые правила времен Людовика XIV; они подверглись тщательному изучению. Спешно разыскали госпожу Кампан — бывшую первую горничную королевы Марии-Антуанетты; она была приставлена к императрице Жозефине. Во дворце Сен-Клу некоторые залы для приемов были разделены по рангам: ближайший к покоям императора — только для принцев, членов императорской семьи. На приемах приглашенные также размещались строго по рангам. Вновь возникло соперничество придворных дам, жен высших сановников империи. Сколько мелких обид, уязвленного тщеславия, сколько горьких слез и злых, колких слов, слетавших с улыбающихся губ, чуть прикрытых веером! Перед императором все склоняли головы, но, отойдя в сторонку, беззвучно посмеивались над этой странной манией подражания прошлому веку. Но императора боялись, и каждый старался ему угодить.

Чутье большого актера подсказало Бонапарту, что среди ярких и нарядных туалетов членов императорской семьи и гостей он один может позволить себе сохранить простой серый сюртук без орденов, без украшений. Но эти торжественные, парадные приемы проходили натянуто, напряженно. Как далеки они были от искрящихся молодостью, весельем беззаботных вечеров «двора» Бонапарта в Монбелло! Жозефина уже не могла внести дух оживления, ее угнетали тяжелые предчувствия. Сам Бонапарт был угловат, резок, груб. Он задавал даже дамам неприятные вопросы. К герцогине де Линь он при всех обратился с вопросом: «Скажите, вы все так же любите мужчин?» «Да, государь, но только когда они хорошо воспитаны», — ответила дама не задумываясь. Но не все решались на смелый ответ императору. Мужчины с опаской ожидали каких-либо вопросов по службе: у Бонапарта была удивительно цепкая память и он во все хотел сам вникнуть. Когда он уходил, в зале чувствовался вздох облегчения; все оживали; лица, движения освобождались от сковывавшей всех напряженности; тогда только и начинался по-настоящему вечер [830] .

830

Madame de Remusat. Memoires, t. II, p. 406–410.

Все эти мелкие заботы повседневной, будничной жизни не могли заслонить главного. Император привез триумфальный мирный договор, но он не привез мира. А все ждали мира.

В начале 1806 года возможность достижения долгожданного мира снова казалась реальной. Пришедший к власти после смерти Питта Фокс, любимый герой всех французских либералов, был готов со всей серьезностью искать пути прекращения губительной для обоих народов войны. Между двумя воевавшими государствами начались переговоры. Царь Александр дал понять, что он также не исключает возможность мирного соглашения. Чарторыйский зимой 1806 года вступил в переговоры с французским торговым консулом в Петербурге Лессеп-сом по вопросу о нескольких русских судах, задержанных в 1805 году во французских портах. Вопрос был сугубо частный, но разве нельзя было от частного вопроса перейти к более общим вопросам? [831]

831

ВПР, т. Ill, № 5, стр. 25–27; № 35, стр. 106–110; № 39, стр. 122–124.

Политика Бонапарта по отношению к России оставалась подчеркнуто доброжелательной, почти дружественной, насколько это было возможно в условиях формально не прекращенной войны. После Аустерлица Наполеон фактически прекратил военные действия против русской армии; он дал ей возможность беспрепятственно уйти; более того, он возвратил Александру тех, немногих правда, русских солдат, которые оказались во французском плену. С такого же дружеского жеста начиналось сотрудничество Бонапарта и Павла I. Оценит ли это Александр Павлович?