Направить в гестапо

Доктор Бекман раздраженно повернулся к нему.

— Подсудимый должен говорить, только когда к нему обращаются! — рявкнул он. И повернулся с поклоном к судьям.

— Это была линия Ржев — Нелидово, — сказал он, пожав плечами. — Просто-напросто ветка.

— Прошу прощения, — вмешался Ольсен, — но, между прочим, это магистраль Москва — Рига.

На бледных, впалых щеках доктора проступила чуть заметная краска.

— Я уже объяснил подсудимому, что он может говорить, лишь когда к нему обращаются.

— Как угодно, но я полагал, что нам нужны точные данные.

— Данные у нас точные! Возможно, эта линия казалась вам очень важной, но в наших глазах она совершенно незначительна.

— И тем не менее, — упорствовал Ольсен, — это очень важная магистраль с двумя колеями, тянущаяся примерно на тысячу километров.

— Нас не интересует, далеко ли она тянется, и две колеи там или одна, — ответил доктор, барабаня пальцами по своим документам. — Если я говорю, что ветка, значит, так оно и есть. Вы ведь сейчас в Германии, а не в каком-то советском болоте. А здесь совсем не те мерки, что в России. Но оставим эту совершенно неважную железнодорожную линию и вернемся к фактам! Вы получили приказ от своего командира занять позицию к востоку от Оленино, и вам было сказано, что никакая сила — повторяю, никакая, ни бог, ни дьявол, ни вся Красная армия — не должна сдвинуть вас оттуда. Вы должны были окопаться и оборонять свою позицию с фронта и с флангов. Это так?

Ольсен ссутулился и что-то пробормотал под нос.

— Да или нет? — выкрикнул доктор Бекман. — Прошу подсудимого ответить!

— Да, — сказал Ольсен.

Доктор Бекман торжествующе улыбнулся.

— Прекрасно. Достигнув согласия относительно полученных вами приказов, мы можем продолжить изложение событий, чтобы дать суду представление о вашей необычайной трусости и неспособности исполнить свой долг. Ваша рота сражалась как пехотная, но вы командовали далеко не обычной ротой. Она получила сильное подкрепление — можете поправить меня, если я ошибаюсь. Повинуясь полученным указаниям, к вам присоединилось отделение танков, вооруженных противотанковыми орудиями, а также отделение саперов с легкими и тяжелыми огнеметами. Может, сами скажете суду, какова была точная численность вашей роты?

— Конечно, — сказал Ольсен. — Кроме подкрепления, о котором вы только что упомянули, у нас было двести пятьдесят человек. В общей сложности около трехсот.

— Думаю, никто не назовет это малой ротой, — негромко произнес доктор Бекман. — Наоборот, она была очень усиленной, вы не находите?

— Я не собираюсь спорить с вами, — согласился Ольсен.

— Может, скажете, какое у вас было вооружение?

Лейтенант Ольсен вздохнул. Он начал смутно догадываться, куда заводят его вопросы прокурора. Взглянул на судей. Один из них снова закрыл глаза, председатель рисовал в своем блокноте ряды динозавров.

— У нас было два противотанковых орудия калибра семьдесят пять миллиметров, два миномета калибра восемьдесят и три — калибра пятьдесят; кстати, русских. Потом два крупнокалиберных пулемета, четыре тяжелых огнемета, четыре легких. У всех командиров отделений были автоматы. У некоторых солдат были винтовки. У саперов, разумеется, были мины, гранаты и все такое прочее.

Доктор Бекман слушал это перечисление, склонив голову набок.

— Поздравляю. У вас превосходная память. Именно так и была вооружена ваша рота. Должен сделать одно замечание, количество автоматов у вас было гораздо выше среднего. Больше ста, и, несмотря на это, ваше поведение можно назвать только постыдной трусостью.

— Это неправда, — негромко произнес Ольсен.

— Вот как? — Доктор Бекман приподнял бровь. — Позволю себе не согласиться, лейтенант. Кто отдал приказ роте отступить? Кто-нибудь из солдат? Унтер-офицеров? Или вы, командир роты?

— Приказ отдал я, — признал Ольсен. — Но лишь потому, что к этому времени рота была смята.

— Смята? — переспросил доктор Бекман. — У вас очень странное представление о значении этого слова, лейтенант! В моем понимании оно означает уничтожение — полную гибель. Однако ваше присутствие здесь доказывает без тени сомнения, что рота не была уничтожена. А полученные вами приказы, лейтенант — позволю себе повториться — полученные вами приказы были совершенно определенными, разве не так? Ни бог, ни дьявол, ни вся Красная армия.

Лейтенант Ольсен без особой надежды взглянул на судей.

— Можно, я расскажу суду о событиях, имевших место второго февраля сорок второго года?

Спавший судья проснулся и беспокойно огляделся; опять он упустил что-то. Председатель дорисовал последнего динозавра и взглянул на часы. Он уже проголодался и заскучал. У него было много таких процессов, тривиальных, никчемных, где его судейские способности не находили никакого применения. Давно пора решать такие дела закулисно, в административном порядке, не устраивая этой нелепой болтовни в суде. А Бекман… судья сверкнул на него глазами. Что за игру затеял этот болван, почему затягивает дело таким занудным образом, хотя уже время обеденного перерыва? Всей этой чушью с трусостью перед лицом противника. Кому нужна высокая драма, если не ход процесса заранее предрешен?

— Можно, — разрешил он. — Только, пожалуйста, покороче.

— Благодарю. Буду по возможности краток. — Ольсен снова обратил взгляд на Бекмана. — После четырех дней и ночей непрерывных боев от роты в триста человек уцелело девятнадцать. Все тяжелые орудия были уничтожены. Боеприпасы кончились. В исправном состоянии оставались только два легких пулемета. Было бы самоубийством оставаться там с девятнадцатью людьми и без орудий. Мы сражались с превосходящими в пятьсот раз силами. Русские были и впереди, и сзади, мы подвергались непрестанным атакам. Оставаться, когда не было никакой надежды, было бы безумием и подрывным актом — бессмысленным выбрасыванием на ветер девятнадцати жизней, хотя они еще могли пригодиться Германии.

— Интересная гипотеза, — признал доктор Бекман. — Но позвольте прервать вас на минуту, лейтенант. Тогда сам фюрер приказал всем войскам в районе Вязьмы сражаться до последнего человека и последнего патрона, чтобы остановить продвижение русских. А вы — вы, всего-навсего лейтенантик, — смеете называть это безумием и подрывным актом? Смеете намекать, что наш фюрер, находящийся под особым покровительством бога, безумец? Смеете его осуждать? Вы, столь незначительный, что оборвись ваша жизнь в эту минуту, никто в Германии не заметит этого, смеете восставать против фюрера и отменять его приказы?

Лейтенант Ольсен с легким, бесстрастным любопытством смотрел на этого своенравного и педантичного низенького прокурора, доведшего себя из-за фюрера до праведной ярости.

— Герр оберкригсгерихтсрат, — спокойно перебил его он наконец, — уверяю вас, я не имел ни намерения намекать, что фюрер безумец, ни отменять его приказов, которые, как мне представлялось, надо было воспринимать как форму воодушевления войск, а не следовать им буквально до последнего человека и последнего патрона. Говоря о безумии, я имел в виду себя. Меня учили, что офицер должен проявлять инициативу, когда того требует обстановка, и, на мой взгляд, тогда она этого требовала. Будьте добры вспомнить, что наше положение радикально изменилось после того, как оберст фон Линденау приказал нам удерживать…

— Нас не интересует, что произошло или не произошло с вашим положением! — выкрикнул Бекман. — Нас интересует лишь тот факт, что вам недвусмысленно приказали сражаться до последнего человека, а вы все-таки отступили с девятнадцатью! Почему не связались со своим полком?

— Потому что в районе боевых действий была такая неразбериха, что нам удалось установить с ним связь лишь четыре дня спустя.

— Благодарю вас, — раздался усталый, монотонный голос председателя. — Думаю, мы услышали достаточно. Подсудимый признался, что дал приказ отступить со своей позиции возле Оленино и железнодорожной ветки. Обвинение в трусости и дезертирстве полностью подтверждено. — Он посмотрел на Ольсена и постучал по столу карандашом. — Хотите еще что-нибудь сказать?