Напролом

— Где вы? — спросил он.

— На том конце провода.

— Подождите! — сказал он. — Вы мне не перезвоните?

— Когда?

— Минут через пятнадцать.

— Ладно.

Я повесил трубку и постоял, барабаня пальцами по стенке кабины и размышляя, есть ли в «Знамени» специальная аппаратура, позволяющая определить, откуда я звонил, или у меня опять фантазия разыгралась.

«Нет, — подумал я, — я не могу себе позволить еще одной драки». Я вышел из метро, минут десять побродил по улицам, потом зашел в паб и позвонил в «Знамя» оттуда. Моего звонка опять ждали: коммутатор соединил нас немедленно.

Когда Сэм Леггат сказал: «Да?», я услышал на заднем плане громкие голоса.

— Это Филдинг, — сказал я.

— Рановато вы.

Голоса на заднем плане внезапно умолкли.

— Ваше решение? — спросил я.

— Мы хотим с вами поговорить.

— Говорите.

— Нет. Здесь, у меня в кабинете.

Я ответил не сразу, и он резко окликнул меня:

— Эй, вы слушаете?

— Слушаю, — сказал я. — Когда печатается ваша газета?

— Первый выпуск — в шесть тридцать, чтобы поспеть к поездам, идущим на запад. Можем придержать до семи. Но это предел.

Я посмотрел на часы. Четырнадцать минут седьмого. С моей точки зрения, что-то обсуждать было уже поздно.

— Послушайте, — сказал я, — ну почему бы вам не напечатать это опровержение и не развезти его? Не такое уж большое дело. Обойдется вам в стоимость бензина до Ньюмаркета и обратно. Я приду к вам в кабинет, когда узнаю, что опровержение печатается.

— А вы поверите мне на слово?

— А вы мне?

Он неохотно ответил:

— Да, я полагаю, вы вернете то, что обещали.

— Верну. Я буду действовать честно. Но и вы должны отплатить мне тем же. Вы причинили серьезный ущерб Бобби Аллардеку и должны хотя бы попытаться исправить то, что натворили.

— Наши юристы говорят, что напечатать опровержение — значит проявить слабость. Они говорят, что мы не можем себе этого позволить.

— Ну нет так нет, — сказал я. — До свидания.

— Нет, Филдинг! Подождите!

— Дураки ваши юристы! — сказал я и повесил трубку.

Я вышел на улицу и растерянно провел рукой по волосам. Все было плохо.

Я проиграл. «Четыре победы! — подумал я. — Это так редко случается!» Мне бы сейчас следовало купаться в шампанском, а не колотиться башкой о кирпичную стенку, которая к тому же еще и дает сдачи. Порезы на ребрах болели. Не обращать на них внимания было уже невозможно.

Я уныло поплелся к очередному автомату и позвонил знакомому хирургу, который работал допоздна.

— А, привет! — жизнерадостно сказал он. — Что это с тобой стряслось так поздно? Надо тайком вправить кости?

— Нет, зашить, — ответил я.

— А-а. А когда тебе на скачки?

— Завтра.

— Ну, забредай!

— Спасибо.

Я взял такси и поехал накладывать швы.

— Это была не подкова, — заметил он, вводя обезболивающее в правый бок. — Это нож.

— Ага.

— Ты в курсе, что там кость торчит?

— Мне не видно.

— Смотри не разорви все это завтра.

— Ну, зашей покрепче.

Он некоторое время трудился, потом похлопал меня по плечу.

— Я поставил швы с растворяющимися нитками, зажимы и еще пластырь, но выдержит ли все это еще четыре победы, понятия не имею.

Я обернулся. Про четыре победы я ничего не говорил.

— В новостях слышал, — пояснил он. Со вторым швом он управился быстрее. Закончив шить, он мимоходом заметил: — Хм, ножом пырнули… Это на тебя не похоже.

— Я тоже так думал.

— Не расскажешь, как это вышло?

Я понял, что ему просто не по себе. Конечно, он всегда готов был мне помочь без лишнего шума, но ему нужно было знать, что я не натворил ничего незаконного.

— Ты хочешь знать, не ввязался ли я в неприятности с букмекерами, организаторами договорных скачек и всем прочим?

— Наверно, да.

— Не ввязался. Честное слово.

Я коротко рассказал ему о проблемах Бобби и увидел, что он сразу успокоился.

— А синяки? — спросил он.

— А это по мне позавчера прошлись несколько лошадей.

Он кивнул — это было дело житейское. Я заплатил ему наличными, и он проводил меня до двери.

— Удачи тебе, — сказал он. — Ты заходи, если что.

Я поблагодарил его, поймал такси и вернулся в гостиницу, думая о том, что как раз сейчас печатается «Знамя», а опровержения в нем нет. Еще я думал о Леггате и обо всех, кто стоит за ним: юристы, Нестор Полгейт, Таг Танни, Оуэн Уаттс, Джей Эрскин. Думал о фуриях, которых нечаянно спустил с цепи.

«Мы тебе объясним, что есть люди, которыми вертеть нельзя», — сказал один из этих, с ножами. Что ж, объяснили…

В агентстве по найму автомобилей сообщили; что мне повезло: «мерседес» у них есть. Вот ключи, а сама машина — в подземном гараже. Если я соберусь куда-то ехать, портье мне ее покажет. Я поблагодарил их. Мне ответили: «Мы работаем для вас!»

Придя к себе, я заказал обед в номер и позвонил Уайкему, рассказать, как победили его победители. Это вернуло мне хотя бы тень сегодняшнего радостного подъема.

— С ними все в порядке? — спросил я.

— Да, едят как обычно. У Даулагири такой вид, словно ему пришлось тяжело, но Дасти говорит, что он выиграл без особого труда.

— Даулагири молодец! — сказал я. — Все они молодцы. А Кинли — один из лучших коней, какие у вас когда-либо были.

Мы поговорили о будущем Кинли и о лошадях, которые должны были участвовать в скачках в Аскоте назавтра и в субботу. Для Уайкема октябрь-ноябрь-декабрь были пиком деятельности: лошади приходили в наилучшую форму, и нынешние успехи были ожидаемыми и запланированными.

С тридцатого сентября по Новый год Уайкем выставлял каждую из своих лошадей на скачки как можно чаще. «Лови момент!» — говаривал он. После Рождества скачкам препятствовали метели и морозы, и в конюшне наступало время зимовки — отдыха, восстановления сил и подготовки ко второй вспышке активности в марте. Моя жизнь в основном подчинялась тем же ритмам. Они были такими же естественными для меня, как и для лошадей Уайкема.

— Ну иди отдыхай, — благодушно сказал он наконец. — Завтра у тебя шесть заездов, а в субботу еще пять. Иди поспи.