Нарисованная смерть (Глаза не лгут никогда)

– Сколько у меня осталось?

Макайвори вновь вышел на первый план:

– Необходимо заплатить налоги и рассчитаться с банками. Если продать все произведения искусства, собранные здесь, думаю, у вас останется, не считая самой квартиры, что-нибудь около двухсот тысяч долларов. Но в свете всего вышесказанного едва ли вы сможете позволить себе такую роскошь, как ее содержание.

Нервы у хозяйки сдали окончательно. Она открыла рот, собираясь вновь заорать, и от натуги лицо ее побагровело.

– Это моя квартира! Стюарт-Билдинг – наше родовое гнездо! Я никуда отсюда не уйду, понятно вам? Никуда!

Макайвори испугался, что она сорвет голосовые связки. Истерические крики достигли сверхзвукового уровня. Юрист поднял руку и глянул на свой шикарный «Ролекс» – только чтобы не смотреть в эти налитые кровью глаза.

– Вы не уйдете, а мы уходим. Нам пора. Думаю, вам лучше остаться одной и поразмыслить над тем, что мы вам сообщили. Мое почтение, мисс Стюарт.

Адвокаты синхронно поднялись. Осуществленное желание надавать пощечин – хотя бы и в переносном смысле – этому скандальному, самовлюбленному существу оставило у обоих в душе горький осадок. Они не чувствовали своей вины в финансовом крахе клиентки, но их удручала пустота, образовавшаяся внутри после того, как они сообщили ей, что она не сможет больше жить той жизнью, к которой привыкла.

Джейсон Макайвори и Роберт Орлик направились к лифту, находившемуся прямо в прихожей. Видя, что они уходят, Шандель растеряла весь свой гнев, и его место тут же заняло что-то холодное и липкое, чему она пока не подобрала названия. Впервые в жизни она почувствовала себя не хозяйкой мира, а ничтожной букашкой, которую этот мир готов был раздавить.

В три прыжка она очутилась между адвокатами и дверью лифта, схватив Орлика за руку. Ни тот, ни другой никогда еще не слышали таких умоляющих нот в ее голосе.

– Постойте. Давайте обсудим. Завтра я приеду к вам в офис, и мы уладим все дела. Если продать дом в Аспене и ранчо…

Роберт Орлик сам удивился, когда на миг почувствовал укол жалости к этой избалованной девчонке, которой посчастливилось родиться в земном раю и которая по глупости своей разрушила его собственной рукой.

– Мисс Стюарт, у вас больше нет ни дома в Аспене, ни ранчо. Они были проданы по вашему распоряжению, чтобы оплатить очередную постановку или неудавшийся фильм. Я не знаю, как вам еще объяснить: у вас ничего больше нет.

– Вы меня до этого довели, ворюги чертовы! Вы мне за все заплатите, свиные рыла! Я вашу поганую контору в порошок сотру! Вас выпрут из коллегии к растакой матери! Я вас в тюрьме сгною, сучьи твари!

Хрупкий мостик сострадания в душах поверенных рухнул под напором нового шквала ярости и сквернословия, а недавний человеческий облик их клиентки вновь уступил место звериному оскалу.

Двери лифта наконец раздвинулись. Орлик, мягко высвободив руку, вошел в кабину, а Макайвори на миг задержался, глядя в лицо женщины, обезображенное бессильным гневом.

– Мне давно хотелось это сказать на доступном вам языке. Вы уже не девочка, так что блюстители нравственности меня простят. – На лице адвоката играла любезная улыбка, и следующую тираду он произнес все так же бесстрастно, нисколько не повысив голоса: – Вы сидите в глубокой заднице, мисс Стюарт. И не обольщайтесь: теперь на эту задницу уже никто не позарится.

Шандель Стюарт замерла с отвисшей челюстью. Глаза вылезли из орбит, как будто из них рвались наружу слова, неподвластные голосу.

Сквозь закрывающиеся двери лифта Роберт Орлик и Джейсон Макайвори увидели, как черная гарпия метнулась к роялю в отчаянной и бесплодной попытке проломить чем-нибудь башку своим адвокатам.

Лифт начал спускаться; никто из мужчин не произнес ни звука, но оба в уме прикидывали стоимость китайской вазы, которую их клиентка со звоном разбила о двери лифта.

16

Шандель Стюарт осталась наедине со своим бешенством.

Туфли «Прада» вполне годились для того, чтобы расшвырять ими по полу осколки драгоценной вазы, хотя хозяйка не имела понятия о ее ценности, как и о ценности своей выброшенной на ветер жизни. Чтобы по достоинству оценить даже свой последний жест, нужна изрядная доля иронии, от которой женщина была в данный момент безмерно далека.

Ярость придала ей сил. Она буквально сорвала с себя дорогое платье, раскидав обрывки по полу вместе с осколками вазы, и осталась в кружевном лифчике, таких же трусиках и черных чулках. Неестественно бледное тело, несмотря на молодость его обладательницы, уже носило следы увядания, как у всех, кто, стремясь к красивой жизни, не жалеет себя.

Она стала расхаживать по дому, картинно заламывая руки.

Отчаянные попытки стереть в памяти насмешливые лица двух так называемых адвокатов ни к чему не приводили.

Она принялась говорить сама с собой, вполголоса, почти не шевеля губами, подкрашенными лиловой помадой, бормоча проклятия, как молитву.

Джейсон Макайвори и Роберт Орлик, два вонючих сукина сына. Она возненавидела их лютой ненавистью в тот момент, когда они призвали ее, чтобы вскрыть отцовское завещание. Лютую ненависть ей внушили их зловредные улыбочки, когда нотариус объявил, что она фактически лишена наследства. Они напомнили ей двух черных стервятников, усевшихся на еще не остывший труп такого же ублюдка – ее папаши.

Ее до сих пор тошнило, когда она вспоминала показное благодушие денежного мешка, доверившего свои деньжищи двум мозглякам (тоже мне, Фрейд и Юнг!), которые читали ей проповеди своими бесстрастными голосами, в то время как родитель трахал направо и налево всех городских шлюх.

Будь он тоже проклят во веки вечные!

Шандель подняла глаза к потолку и в воспаленном сознании узрела силуэт, показавшийся ей настолько реальным, что она обратила к нему свой визгливый монолог. Будь он произнесен со сцены, она, возможно, сорвала бы гром аплодисментов.

– Слышишь меня, Эйведон Ли Стюарт? Слышишь, старый мудила? Хорошо бы ты меня услышал в адовом пекле, куда я тебя спровадила. Надеюсь, ты понял, что отправился туда не без моей помощи? Если не понял, я бы руки на себя наложила, чтоб спуститься в преисподнюю и сказать тебе об этом. Гори себе спокойно и моли дьявола, чтоб я не доставила тебе такого удовольствия, потому что, если я к тебе спущусь, твоя нынешняя жаровня покажется тебе раем!

Охваченная истерическим бредом, Шандель продолжала разгуливать по квартире и срывать с себя последние покровы, пока не осталась в одних чулках. Так она добралась до спальни, которая, как и прочие комнаты, кричала о непомерном богатстве и столь же непомерном расточительстве. Ни собственная нагота, ни отражение в огромном зеркале не успокоили женщину, явив ей длинное, болезненно тощее тело с маленькой, но уже обвислой грудью и дочиста выбритым треугольником между ног. В этой худобе просматривалась почти кощунственная невинность, совершенно не вязавшаяся с искаженным злобой лицом и пеной засыхающей слюны в уголках губ.