Наркокурьер Лариосик

…Как-то, вскоре после этого приятного события, он сидел в конторском вагончике, подсчитывая дневную выручку. Из окна хорошо просматривалась вся территория бензозаправки. Шикарный «ягуар» с открытым верхом, из тех, вероятно, что нередко курсируют между Голливудом и аэропортом Лос-Анджелеса, подрулил к заправке и заехал на линию самообслуживания. За рулем сидел хорошо одетый чернокожий мужчина лет сорока пяти. Он вышел из машины и взял заправочный пистолет.

«Ишь… Экономный… — подумал Армен, — не боится руки запачкать…»

Чернокожий развернулся к вагончику лицом и… Армен сразу узнал его. Это был продюсер Дэвид Годмэн. Армен вскочил было с места… бежать… к нему… рассказать… как все было… просить… начать… снова… а вдруг… а если… и вообще… Он опустился назад, на протертый стул…

— Э-э-э-э… — сказал он сам себе, отведя в сторону указательный палец правой руки…

А еще через одиннадцать лет, взяв заем в банке, он выкупил и саму бензозаправку…

Теперь он не так часто бывает в районе аэропорта, но каждый раз, завидев в воздухе взмывающий в небо большеголовый «боинг», он провожает его долгим взглядом…

Уже давно нет «Пан-Америкэн», есть «Дельта»… И он никогда не вспоминает Ким, если та вдруг не выплывет в памяти сама, без его участия. Но однажды, в прошлом году, он засмотрелся на пролетающий прямо над ним большеголовый авиалайнер. Ни тогда, ни сейчас он так и не нашел объяснения случившемуся…

…Большеголовый летел прямо на него… Ближе… еще ближе… Внезапно гигант раскололся в воздухе на две ровные полутуши, расчерченные внутри разреза от руки по схеме разделки говядины. Не было удара, не было и страха… Половинки разлетелись, каждая со своим летчиком и штурвалом, одна полетела на запад, другая — на восток… А из бывшего алюминиевого чрева флагмана американской компании «Дельта» выпорхнул белый дельтаплан с кроваво-красным кружевным узором по краю крыла и девочкой-пилотом на борту. У нее, сквозь надорванные джинсы, светились белым коленки, а с короткой маечки, не прикрывающей пупка, весело и хитро улыбался тонконосый старик…

…Девочка привычным движением обхватила тяги управления дельтапланом, бросила взгляд на раскинувшуюся под ней панораму, определила нужную точку, и, ловко совершив маневренный крен, положила дельтаплан на крыло…

…Когда он очнулся, перед ним стояла Ким, только почему-то в белом докторском халате и медицинской шапочке.

— Мистер Эйтониан?

— Ким… — спросил он, — это ты?

— Нет, сэр, — ответила Ким по-английски, — я доктор Харди. Теперь все хорошо. Опасности нет. У вас был первый сердечный приступ, на улице, около аэропорта. Мы успели сделать баллонную ангиопластику. Жена и сын уже приезжали, ваша страховка покроет все расходы. Выздоравливайте…

Армен задумчиво вынул из носа прозрачную трубку и сказал на чужом для нее языке:

— Все-таки искусство принадлежит народу… Да, Ким?

— Что? — не поняла его доктор Харди. — Что, что?

— Ара, искусство, — повторил Армен, удивившись такой ее непонятливости. — Искусство, ну-у?..

Наркокурьер Лариосик

Учитывая, хоть и отвратительную, но все-таки необычность случая, Слепаков, не задумываясь ни на минуту, тут же разрешил доставить этой самой Ларэ, подследственной, иначе говоря, гражданину Тилле Лариону Олеговичу, временно неработающей, 1977 года рождения, русскому — по крайней мере, так было записано в изъятом у нее дома во время обыска паспорте, ранее несудимому, домашнюю одежду в составе спортивной куртки с капюшоном, толстых трикотажных шаровар и белых кроссовок Nike, в которые она будучи переодета, более или менее стала походить на представителя обычной человеческой породы. И все же воспринимать это обстоятельство, приблизившее задержанного к себе подобным, в общепринятом смысле слова, старшему следователю Слепакову продолжала мешать устойчивая пышная прическа гражданина Тилле. Шикарная копна ярко-рыжих волос с висюльками и отдельно выведенными из ее недр локонами, которые только на первый, непосвященный, взгляд торчали без всякой системы из головы ее невезучей обладательницы, была пропитана чем-то, что способствовало их удержанию на весу в точно предусмотренных специально обученным умником направлениях пространства. И наверняка — Слепаков это сообразил сразу — умник этот про это дело понимал все, но понимал совершенно неведомым для нормального человека образом, понимал так, что намертво закрепил волосы этой рыжей Лариона в самых выигрышных и спросовых для него вариантах будущих безобразий. В соответствии с подобными же, плохо поддающимися исследователям отечественной юриспруденции законами мультиполовой эстетики, руки, шею, грудь, а также уши гр-на(ки) Тилле обильно украшали многочисленные изделия бижутерии, разнообразные по размеру и весьма нахальные по заявленной броскости. Длинные, ухоженные, ярко-красные ногти задержанной также не способствовали вдумчивому исследованию всех обстоятельств дела. В отличие от подследственного Слепаков был человеком нормальным, хоть и въедливым в своем нелегком деле, а потому его дотошность нередко способствовала прекращению перспективных, на первый взгляд, дел, а в отдельных случаях — освобождению потенциальных преступников до суда, с подпиской о невыезде. Человеком он был немолодым, опытным и по обыкновению справедливым, поэтому и не была в свое время удовлетворена его просьба о приеме в Высшую партийную школу, еще тогда, при коммунистах. А справедливым — в том смысле, что, принимая свое следовательское решение, Слепаков не смешивал никогда в один ком вину подследственных в зависимости от ее степени с личным своим к ним отношением, даже разогретым порой откровенной неприязнью к преступному элементу. Поэтому, сразу определив, что дело задержанной простым не окажется по многим нехарактерным для такого случая признакам, Слепаков разрешил доставить ему одежду в изолятор временного содержания, где опасность могла быть всего лишь временной и не очень серьезной, учитывая случайность попавшего туда контингента, ненадолго соединенного друг с другом в силу событий и поступков, в основе своей — нетрезвых по глупости и глупых по пьяни. Беда же большая и настоящая — он знал это наверняка — рано или поздно обрушится со всей мощью несправедливости и привычности жизни по понятиям, особенно в условиях крытки, проще говоря, тюрьмы, и придавит обладателя причудливой рыжей шевелюры как только он-она перешагнет порог камеры следственного изолятора: она — то есть, Ларэ Тилле, как представилась задержанная вначале и продолжала настаивать на этом имени и потом, начиная с первого допроса, и он — Ларион по паспорту, или Лариосик, как его звали дома…

— Голову замочите и сбейте укладку, — велел передать Слепаков дежурному в ИВС, — а то разорвут его при случае… И ногти пусть срежет, тоже в радость не будут, она раньше не задерживалась.

Одежду привезла соседка, которая при обыске была понятой, Анна Андреевна, тихая старушка из квартиры напротив, дружившая с матерью Лариона, Изабеллой Владиславовной Тилле, на протяжении всей ее жизни, еще с девичьих лет. Старушка была бездетной вдовой и потому продолжала любить и жалеть Лариосика даже после того, как мать прекратила с сыном всяческие отношения, заведя для себя отдельный холодильник, постельное белье и полотенца на все случаи жизни…

Мать подследственного, Изабелла Владиславовна, в юном возрасте Белка, работала технологом в типографии издательства «Советская правда», где когда-то в молодости начинала ученицей наборщика, сразу после издательско-полиграфического ПТУ. Еще тогда, начиная с первых ее рабочих буден, Белке нравилось приходить первой в цех и первой из всей утренней смены глотнуть воздуха, насыщенного запахом ночного тиража одного из главных по значимости и объему ежедневного типографского продукта — газеты «Советская правда». Газету эту она любила, но не до точки обожания — мешала другая имевшаяся у нее любовь, скорее даже, страсть. И запах этой страсти, пробивавшийся из соседнего помещения с регулярным постоянством — с девяти утра и до шести вечера, — не был похож на свой, цеховой, привычный, а был мягче, без угарной газетной спешки и черно-белого однообразия. Он был… цветной. И еще к нему примешивался аромат твердого картона, мягкого податливого коленкора и лакового глянца — обложечного. Он тоже обладал цветом… Белка отчетливо ощущала эти цветные запахи, особенно к вечеру, когда печатные станки окончательно разогревались многотысячным тиражом, и тогда сердце ее наполнялось тревожной радостью, и она отпрашивалась у мастера ненадолго, чтобы посмотреть, как на свет появляются книги. И шла в соседний цех и, завороженная, смотрела… Книги были самые разные, большие и маленькие, отдельные, сами по себе и в сочинениях, умные и про все другое тоже. Она смотрела на них и представляла, что это не типографский печатник, а она, Белка, стоит у огромного и послушного станка, и готовые новенькие блоки проносятся мимо ее, Белкиных, рук и летят еще дальше, в переплет и на упаковку, на склады и в магазины, а потом они попадут к людям, и те будут их читать и даже не вспомнят о ней, Белке, о той, которая стояла рядом с ними в самый момент их рождения и наблюдала, как они появлялись на свет, вкусно пахнущие, плотно сбитые, яркие…

А еще она любила их читать. Те книги, которые не удавалось заныкать и вынести из типографии, она покупала со скидкой, по отпускной оптовой цене, и на это уходила немалая часть ее ученической зарплаты. Книгу она обычно читала всю целиком — от корки до корки. Вернее сказать, как раз с книжных этих корок, обеих, но сначала — с задней, она и начинала свои путешествия по таинствам красок, запахов и слов. Маршрут этот для Белки начинался, как ни странно, не с автора. Автор был для нее существом далеким, недоступным и поэтому считался предметом практически неодушевленным или же невещественным в смысле возможности коснуться его когда-нибудь рукой или увидеть живьем, даже если он еще не умер. Иначе дело обстояло с другими причастными к любимой тайне людьми — многочисленной и мало кому известной братией с задней корки книжки, в обязательном порядке присутствовавшей там независимо от ее тиража и читательской ценности. А звалась загадочная братия так: редактор, художественный редактор, художник или художник-оформитель, технический редактор, корректор. О том, какую функцию выполнял в книгопечатном деле каждый из них, Белка только догадывалась. Каким-то особым шестым чувством она выделила в этом списке профессию технического редактора, поскольку на художника рассчитывать не имела права — рисовать не умела совершенно. Редактор — было словом слишком простым и, наверное, неинтересным. Художественный редактор — наверняка тоже был родня художнику и тоже надежно отпадал по этой же рисовальной причине. Корректор — пугал неизвестностью задачи, да и, кроме того, не настолько ласкал ухо. Оставался последний член неизвестной бригады — технический редактор. С одной стороны, технику Белка любила, хоть и не сравнимо с самими книжками, конечно, и признавала как необходимую и привлекательную часть процесса. С другой же — редактор становился уже не просто словом, а техническим названием книжной должности, хоть и с задней корки. А это означало вещь для Белки исключительно важную — переход с помощью этой загадочной профессии, как по случайно нащупанному броду, в новую, чужую пока для нее жизнь, в жизнь, где много умных людей, нечитанных ею книжек и мудреных незнакомых слов. И как здорово, что когда-нибудь потом, там, в этом новом для нее мире, на задней его обложке, будет выведено курсивом: Технический редактор И. В. Тилле. И пусть это звучит бесполо, с неизвестной этимологией этой странной фамилии, но как зато необычно, красиво и гордо!..

Московский полиграфический, вечернее отделение технологического факультета, Белка заканчивала, когда была на шестом месяце беременности. Отец будущего ребенка, ее однокурсник Олежка, родом из Саранска, исчез с поля жениховской видимости на следующий день после защиты диплома и не обнаружился более нигде и никогда. Годы, проведенные в типографии вплоть до декретного срока, не пропали для молодого специалиста даром, и к моменту появления на свет первенца Белла таковым специалистом лишь числилась по ведомости, а по существу — основательно уже изучила на практике весь процесс книгопечатания, в деталях и с премудростями.

Мальчик, родившийся в срок, ростом и весом отвечал всем требованиям и параметрам самых признанных учебников и пособий по деторазведению и уходу за ними и, несмотря на получившуюся безотцовщину, Белла не могла нарадоваться на сына, на то, как трогательно и вкусно причмокивая, вытягивает он последнюю капельку из материнского соска, как сладко после этого отрыгивает и потягивается, как смешно гукает и тянется ручкой к ней, Белке… Боль и горечь, изъедавшие ее поначалу из-за Олежкиного предательства, со временем растворились, уступив место материнскому ее счастью и заботе о маленьком сыне. Осталась лишь легкая и почти уже безболезненная тень разочарования в мужиках, сразу во всех, которые — теперь ей было совершенно ясно — хотят одного только своего мужицкого дела — грубого и обманного…

Через пару недель после родов домой к ней нагрянули девчонки из цеха: саму ее — поздравлять, а дитя — осматривать. К этому моменту имени мальчик еще не получил — в то время Белка все еще тайно надеялась на внезапное появление пропавшего Олежки и с именем пока не спешила. Кроме торта и цветов, девчонки приволокли в подарок последнюю цеховую продукцию — полное собрание сочинений Булгакова. И уже потом, когда они ушли, а мальчик ее зачмокал во сне, она взяла в руки первый том собрания и открыла наугад. «Дни Турбиных» оказались пьесой, а не романом, как она думала всегда, потому что кроме «Мастера и Маргариты» в ее любознательные руки до сегодняшнего дня ничего больше из написанного Булгаковым не попадало. Взгляд ее наткнулся на слова: