Наркокурьер Лариосик

Перспектива была неожиданно неприятной. Особенно после того, как мы пополнили на Славиковы морские отпускные запас прочности жизни на ближайшие дни суток. Включая весь набор жидкого, который в какой-то момент, до Славика, начал беспокоить меня неприступностью этикеток разлива. В общем, к ночи надрались мы снова, но оказалось, что Славик всего лишь выпил. На этот раз попытка его снова была, но гораздо трепетней предыдущей, поэтому я лишь вяло отмахнулся и провалился где было море трезвых по колено пьяни — в блеск и нищету карнавала. И снова своевременно выбрался в темноту, когда чешуйчатый хвост приготовился было к броску, упруго поджавшись под самого себя…

Под утро Славик, промучавшийся, видать, по новой, тихо уткнул в меня свою торпеду, поцеловал в плечо и прошептал на ухо:

— Тебе пора… Нужно кое-куда посетить…

Я проснулся с благодарным ощущением братства, своевременно посетил энурез и, вернувшись, взглянул на мичмана. Рука у того покорно лежала поверх одеяла и слегка вздрагивала. На меня Славик старался не смотреть, сдерживая эрективный приступ доброго утра. В этот момент мне стало его нестерпимо жаль, и я почувствовал, что прозрел…

Я не имею ни малейшего представления, сколько денег из дальневосточного содержания и по какому подводному курсу он угрохал на этот раз, но когда под вечер на столе обнаружилась бутыль самого настоящего коньяку французского производства, извлеченная из дополнительной металлической тары, напоминающей высокую консервную банку, в чувственной железе моей что-то екнуло и обо что-то придавилось. Не могу сказать, что приятно мне было очень, но слегка волнительно стало. Оставалось одно — обнаружить, в каком закоулке организма эта самая железа так хитро расположилась…

Опустошив к вечернему звону всю посуду из металлической французской оболочки, я на всякий случай сунул в рот здоровенный кусок капитально подзабытого по вкусу рокфора, чтобы с его помощью перебить любые будущие ощущения. Затем я забрался в постель, отвернулся к стене и обреченно пробурчал сквозь вонючесть сыра:

— Да поступай как знаешь…

В чьей-то напряженной руке хрустнуло стекло стакана. Предположительно, в Славиковой…

К моему удивлению, особых неприятностей мне согласие мое не доставило. Просто было поначалу чуть странно, а потом немного смешно. Если, к примеру, снимать этот кадр с верхней точки… В общем, заснули мы разом, каждый со своей радостью: Славик — со своей, а я — со Славиковой. Карнавал в эту ночь не давали, нуждой поэтому не приспичивало, и я не обоссался. Утром, правда, обнаружив ровно дышащую рядом с собой морскую кукушку, я списал несостоявшийся энурез на французского производителя.

Таким образом, из-за чуть было не возникших глупых мелочей отпуск прерванным не получился. А получился, наоборот, на одном нашем со Славиком дыхании — два к одному. К концу второго по счету от Славикого явления месяца наш с ним совместный сон стал для меня, ну, вроде как… ну-у-у… как почистить зубы, к примеру, — актом оздоровительной необходимости с полным понимаем ее, как неизбежности здорового образа жизни, без которого обойтись можно, но лучше не надо. Потому что, зачем глупые эксперименты, а?

В промежуток между третьим и четвертым месяцем мичманского постоя втиснулось окончательное уразумение жизненной нашей потребности в том, как мы теперь дружили со Славиком. Меня удивляло лишь одно обстоятельство, не дававшее мне покоя: как же я столько лет прожил без этой необходимой человеку аномалии, которая на самом деле и не аномалия вообще, а неотрывная часть овеществленного в любом нормальном теле неведомого раздела матери-природы.

Постепенно Славик приучил меня к своим сухим изотопам, благодарно извлекаемым организмом из вин красных сортов, и ежедневный подлодочный стакан или два полегоньку вытеснили мое регулярное ежевечернее беспамятство, чему корпус мой, весь, целиком, — от плоскостопия до маковки тормознувшей на радостях плешины, не воспротивился, а подхватил с настойчивой радостью и дал ответ по существу.

Существо проявилось для меня попервоначалу незаметно, в туалетном сумраке предутренних путешествий вдоль квартирного коридора им. Довженко. Просто давить животом на себя вовнутрь для извлечения последних капель диастазы приходилось со временем все меньше и меньше, то есть — все слабее и слабее. А к шестому месяцу, если считать от точки прерывания службы дальневосточника, турпоходы мои в предутренней мгле практически сошли на нет, потому что стенки где надо окрепли, а напряжение, где не надо, наоборот, спало. Результатом же явился отреставрированный новым здоровьем водопад — легкий, искристый и с хорошим наполнением.

«Неправ был мужик из туалета, — подумалось мне тогда, — неправ, что на бабе зациклен, как лучшем средстве простаты железы. Хорошо, что не послушал я его тогда, а то завело б меня в такую неизвестность, что не выбраться назад. Как с Надькой тогда. Почти…»

Каким-то другим боком обновленного круговорота жизненных сил я осознал внезапно, что есть в этом деле еще одна маленькая тайна, про которую мы со Славиком не поговорили как надо: плоть от плоти, глаза в глаза, по-мужски. И что дело не совсем только в простате, беглой Надьке, массаже нужных здоровью частей тела и ограничениях вредных воздействий на части, нужные для болезней. И не в том еще, что колошматило раньше, где сердце, колошматило часто и больно, а теперь колошматить перестало и утихло хорошо и надолго. Осознать я это — осознал, но сформулировать до конца не умел, — на сценарный надо было, а не на актерский. И место неясного волнения находилось, не знаю где, но только не у примыкающей к сути излечения железы, и не где раньше екало, когда ждало… И не там, где я вываливался из пьяного карнавала, успев не позволить чудищу опоясать свою жизнь лишаем и предвкушая острое наслаждение от удачи выживания на фоне будущих смертей.

Самолет свой на Дальний Восток Славик окончательно прокомпостировал на отлетное число за день до отбытия под воды дальних походов. А было это в самом конце шестого его отпускного месяца жизни на Довженко. Улетал Славик от меня с легким сердцем и душой, тоже удовлетворенной получившимся проведением отпуска. Дружбой со мной он остался доволен по-нормальному, как и ожидал, поднимаясь в этот отпуск из пучин глубоководья. Ритмичность ее и моя партнерская по дружбе подчиненность вернули Славику чувство обратной расположенности к суше, тем более что честь его морская пострадала от необдуманных на первых порах моих отказах лишь на самую малость времени вне глубин.

— Давай, браток! — сказал мне Славик в аэропорту. Потом он задумался ненадолго, мучительно прицеливаясь к чему-то тайному, рвущемуся наружу из самых, как мне в этот миг показалось, сокровенных глубин его океанического нутра, и приоткрыл от напряжения рот, сконструировав по ходу событий прощальный слюновой пузырь.

«Ну же… — прошептал я мысленно, — ну же… скажи…»

— Давай, в общем! — нашел он наконец мучительно искомую фразу и, разорвав пузырь, расплылся в счастливой улыбке друга детства. — Будь!..

Этим же днем суток материальные средства, что остались нерастраченными от отпускных для совместного ведения хозяйства на Довженко, я вбухал в крепкое жидкое за вычетом красного подводного. Все вбухал, какие оставались. Самый только малый остаток отдал за таксомотор, на котором обеспечил доставку покупки по адресу воспоминаний…

Первый мой тост был за любовь друга. Я чокнул себя правой по левой и принял всё до донных отметин. Обеих, в очередь…

Второй тост я сказал про спасение дружбы от посторонних и выпил. После этого я разделся и сел за стол.