Народы и личности в истории. Том 3

В XIX в. Япония все еще замкнутая и изолированная, преимущественно сухопутная страна. Ее морские занятия и путешествия, как правило, ограничивались в лучшем случае каботажным плаванием и прибрежной рыбной ловлей. Новые идеи с трудом пробивали дорогу. Когда ученый, поэт-художник Ха-яси Сихэй издал на собственные деньги книгу «Военные беседы для морской страны», ратуя за создание в Японии военно-морского флота (у страны к тому времени не было ни одного военного корабля), власти умудрились засадить его в тюрьму по ложному доносу. Печатные доски с текстом его книги сожгли. Автор не вынес коварства сородичей и через год скончался от горя. Везде нужно мужество, чтобы быть патриотом. Выступать с патриотических и державных позиций оказывается непросто. Можно ли в этой связи говорить о нарождавшемся в Японии просвещении (XIX в.)? Н. И. Конрад считал, что в случае с Японией и Россией речь шла не о просвещении, а скорее о просветительстве (о стремлении «подтянуть свою отставшую страну к уровню ушедших вперед стран»). Упомянутый Фукудзава в Японии скорее может быть отнесен к просветителям, стремившимся распространить уже готовую буржуазную культуру «на Японию», что имеет иное историческое качество. В Японии к «просвещенцам», т. е. к мыслителям, боровшимся «с феодальным режимом», Конрад склонен был отнести только представителей естествознания и математики. Хотя он отмечал и своеобразие лирических образов японской литературы. Порой картины грустны и печальны. Как сказано в одном из изумительных японских пятистиший («танка»):

Печальна жизнь. Удел печальный данНам, смертным всем. Иной не знаем доли.И что останется? —Лишь голубой туман,Что от огня над пеплом встанет в поле… [81]

В Японии возникло течение, в общих чертах созвучное российским западникам. И там шла длительная и острая борьба между отрицанием европейской науки в духе теории «изгнания чужеземцев» и восприятием ценного и позитивного, что есть у европейцев (военное дело, техника, медицина, естественные науки). С 1818—30-х гг. шло внедрение наук и технологий. Немецкий врач Зибольд стал обучать японцев медицине и естественным наукам. Он сделал и первое систематическое научное обследование Японии. Развитию наук способствуют крупные феодалы и правительство «бакуфу». В этом разница западнической политики японцев, перенимающей лучшее в культуре Запада, от «западнического» курса иных марионеточных фигляров… Есть заметные сдвиги и в образовании. В 1856 г. в районе Кудан была учреждена «школа западной науки» – Erakyc, в г. Эдо – военное училище, в г. Нагасаки – военно-морское училище. На базе школы западных наук будут затем образованы филологический и физический факультуты Токийского университета. Старые культурные и профессиональные заимствования из Китая, Кореи, Индии касались языка, алфавита, книг, одежды, ремесел. К концу же XIX в. модернизация затронула науку, технологию и образование. Иэнага Сабуро пишет: «Тогда через просвещение рациональные знания и рациональный дух, опиравшиеся на современную науку, получили распространение среди широких слоев народа, и нужно прямо сказать, что именно в этом заключается то существенное различие, которое отделяет период японской культуры, наступившей после революции Мэйдзи, от всех предыдущих». [82]

81

Японские пятистишия. Перевод: А. Глускиной. М., 1971. С. 157.

82

Нагата Хироси. История философской мысли Японии. М., 1991, С. 344.

Нередко мы слышим: заимствования и подражание – плохие учителя… Японцы опровергли это печальное заблуждение лентяев и недоучек. Они избрали продуктивный путь модернизации, в основе которого лежали заимствования чужих достижений в науке и культуре. Однако процесс модернизации шел очень непросто. Конечно, ныне за давностью времен «революция Мэйдзи» может кем-то восприниматься сугубо бесконфликтно (видимо, лишь не знающими всех ее проблем чужестранцами). Но японцы отдавали себе отчет в безумной сложности реформирования любой традиционалистской системы. Ведь труднее всего изменить психологию народа. Достаточно вспомнить, что режим Токугавы под страхом смерти запрещал подданным воспринимать все иноземное (веру, знания, оружие). Отрицание мировой культуры к добру никого не приводит. И, как скажет Тойнби, последовал «второй взрыв иродианства». Произошло это в эпоху Токугавы. В «Постижении истории» у Арнольда Тойнби читаем: «Тем более примечательно, что, когда правительство Токугавы решило порвать отношения Японии с Западом, оно, отказавшись от использования западного оружия, не рискнуло распространить этот запрет на предметы быта.

Результаты этой непоследовательности не замедлили сказаться. Династия Токугавы в конце концов утратила политическую власть, продемонстрировав в 1853 г. военную несостоятельность режима. Благодаря столь красноречивому свидетельству военной немощи Япония осознала, что 215-летний период изоляции задержал ее развитие и оставил безоружной и беззащитной перед лицом растущей силы Запада.

Между 1853 и 1868 г. созрело общественное требование, обращенное к правящей династии, выполнить свою зилотскую миссию, что выразилось не только в демонстративном неподчинении скомпрометировавшим себя властям, но и явной ксенофобии». То, что называют «Открытием Японии коммодором Перри в 1853 году», стало попыткой США пробиться на рынок Японии, сломав плотину затворничества.

Японцы в древнем вооружении

Современная история Японии датируется с революции Мэйдзи (1867–1868). Эта революция началась с путча, когда в 1868 г. сгуна Токугава Юшимобу сместили молодые самураи, дети представителей старой элиты. К власти пришло буржуазно-дворянское правительство. Оно приступило к решительным социально-экономическим и культурным преобразованиям. Победители не стали делать все наоборот, а выразили готовность учитывать общее мнение и традиции. Курс был взят на сотрудничество классов и поиск знаний. Японцы лучше поняли смысл реформ! Японцы открыли для себя новый мир, знакомясь с достижениями науки и техники передовых стран. Когда-то монгол Хубилай пытался навести плавучий мост для вторжения конницы в Японию. Теперь пришло время наводить научно-технические мосты. Первый президент Токийской академии наук Юкити Фукудзава, побывавший с официальной миссией в США, скажет (1860): «Мы немало удивлены научными и техническими достижениями и прямо-таки ошеломлены общественными институтами». В эпоху Мэйдзи японцы добрыми словами вспомнили и о реформаторстве Петра Великого («Петер Берики»). Однако надо было обладать еще и вселенской мудростью Будды, чтобы после стольких лет отшельничества не только смело пойти на контакты с Западом, но и на практическое воплощение важнейших элементов культуры и цивилизации (но только тех, что действительно были необходимы). При этом особо подчеркнем то, что японцы не потеряли своего лица и, в особенности, души и национального духа, что считается у обитателей этой страны самым страшным грехом и жутким преступлением. Японцам больше повезло с идеологами реформаторства, чем нам. Это были разумные, нравственные, высококультурные люди. В лице Фукудзава Юкити (1835–1901) явился идеолог, заложивший основы буржуазной культуры в Японии. Он стал влиятельным воспитателем народа. Его главные произведения – «Положение дел на Западе» (1866–1869) и «Призыв к знаниям» (1872–1876) – сыграли решающую роль в японской модернизации. Их выпускали миллионными тиражами. По сравнению с японскими западниками конца XVIII – начала XIX вв., Фукудзава был фигурой куда более крупного масштаба. В его лице нация получила действительно образованного просветителя. Он прекрасно владел английским языком, знал голландский, побывал в Америке, посетил многие страны Европы. Но главное не это. Иной «абориген» готов взирать на Европу и Америку как на рождественское чудо и рад тащить оттуда на родину весь евроамериканский «хлам». Жалкие потуги таких «реформаторов» мы видим в современной России. Фукудзава понял, что единого Запада не существует. [83]

83

Нагата Хироси. История японского материализма. М., 1990, С. 109–110.

Итогом его изысканий и наблюдений стала книга «Описание Запада», выходившая частями с 1866 до 1869 года. При этом он отнюдь не идеализировал Запад и не призывал к слепому подражанию, но отстаивал идею обучения для прогресса свободной и независимой Японии. Особую роль он придавал не рынку и торговле, а практической науке, технике и культуре. Итогом визита стал осторожный и умный поворот страны к использованию всемирного опыта. В Японии издан декрет, который много лет верой и правдой служит обществу (1868). В нем содержался призыв: «Давайте искать знания во всем мире!». Как отмечал Ю. Берндт в «Ликах Японии», японцы изучали в США – экономику, в Англии – военно-морское дело, во Франции – юридические и военные науки, в Германии – юриспруденцию и медицину. Выход из экономической и научно-технической изоляции требовал современных знаний. Капитализм ускорил и подстегнул процесс их накопления и использования. Но Япония взяла только самые общие идеи, чертежи. Реализацию же замыслов она доверила самим японцам, а не советникам-американцам, немцам или евреям. [84]

84

Берндт Ю. Лики Японии. М., 1988. С. 91.

Встав на путь радикальных перемен, японцы остались традиционалистами, как бы следуя путем божеств, олицетворявших мужское и женское начала – Идзанаги и Идзанами. Согласно мифу, они и создали Японию в виде Страны восьми островов. Первая и вторая попытки были не очень удачны. Удрученные этим обстоятельством, божества, посоветовавшись, решили: «Дети, которых мы родили, не принесли нам удовлетворения. Наверное, будет лучше, если мы известим небесных богов и испросим их совета». Высшие небесные божества внесли коррективы в процесс – и «родители» Японии, учтя рекомендации, преуспели в создании Страны Восходящего Солнца. В этом мифе я вижу важные черты психологии народа. Японец, совершив ошибку, не станет упорствовать в заблуждении, но, тщательно проанализировав свои действия, учтя прошлый опыт, обязательно постарается внести необходимые изменения в свои действия, и лишь затем продолжит дело более осмысленно.

Как реализовали реформы практически? Молодой японский дипломат М. Аринори, представлявший страну в США, заручился поддержкой правительства, а затем обратился к ведущим деятелям Америки с фантастической просьбой: помогите советом и информацией в создании программы перестройки образования в Японии. Поступок тем более неожиданный и удивительный, что японская культура, как отмечалось, и сама достигла немалых успехов. Америка в помощи не отказала, разумеется, имея в виду свои корыстные интересы. Поэтому японцы тщательно проанализировали их советы и не думали слепо копировать и насаждать у себя американские порядки. Ведь в Японии все, конечно, решается и делается по-японски. К примеру, японцы бережно сохраняли традиции ткачества и ручной выделки одежд. В итоге, тут особенно ценится искусство мастеров-ремесленников. Каждая японская семья считает делом чести иметь дома предметы искусной ручной выделки. Хотя в то же время они довольно равнодушны к вещам, являющимся предметами машинной индустрии и ширпотреба. [85]

85

Тойнби А. Постижение истории. М., 1990. С. 594.

Обратимся к тому, как же шло обучение японских консерваторов, желавших воспринять все лучшее и эффективное у Запада (то, чего так и не смогли сделать «реформаторы» в России, ибо изначально были и по сей день финансово и психологически остаются рабами и дешевой обслугой того же Запада). Обратимся к книге Л. Хэрна, учителя английского языка в Японии. Как писал Гуго фон-Гофмансталь, он был едва ли не единственным европейцем XIX в., кто «вполне знал и любил эту страну не любовью эстета и не любовью исследователя, но более сильной, более всеобъемлющей, более редкой любовью: любовью, которая приобщает к внутренней жизни любимой страны». В книге «Душа Японии» (1904) им дается сравнение двух типов цивилизаций – японской и западной: «Нет, неизмеримо выше стояла древнеяпонская культура, культура души, проникнутая радостным мужеством, простотой, самоотречением и умеренностью; выше были ее запросы счастья и ее этические стремления, глубже ее проникновенная вера. На Западе царило превосходство не этики, а интеллекта, изощренного в способах угнетения, уничтожения слабого сильным».

Интересно понаблюдать за тем, как молодые консерваторы-самураи восприняли перемены в Японии, которые происходили в стране под влиянием Америки и Европы. Ведь в очень похожем положении оказалась сто лет спустя и современная Россия. До этого Япония испытала на себе все негативные стороны изоляционистской политики Иэмицу, запрещавшей каждому японцу под страхом смертной казни покидать родину, что оставляло нацию в течение веков в неведении об остальном мире. Ситуация, описанная в книге Л. Хэрна, представляется нам следующим образом: после первых соприкосновений с Западом японское государство стало понимать, что оно столкнулось со все возрастающей угрозой со стороны западного мира (не только «черных кораблей» США, но и их «черной цивилизации»). Появление американских кораблей в водах страны вынудило сгунат признать, что это «могло обозначать лишь еще большую опасность, чем нашествие татар во дни Ходз Токимунэ». Но вскоре всем стало ясно: остановить вторжение западной цивилизации полностью нельзя. Тогда правительство разрешило действовать чужеземцам на земле Японии («даже издало приказ, чтобы во всех японских школах учили западной науке, чтобы английский язык занял первостепенное место в ряду преподаваемых предметов и чтобы школьное обучение было преобразовано на западный образец»). Власти официально это не признали, но в общем-то согласились с периодом ученичества, с тем, что Япония какое-то время должна пребывать под иноземной опекой. Их стремление воспринять силовую и научную составляющую успеха Запада было вполне оправдано. Но массы восприняли пришельцев иначе. И дело вовсе не в том, что внешне иностранцы порой напоминали зеленоглазых чудовищ с рыжими волосами (как у Сдзе: похожее на обезьяну сказочное чудовище с рыжими волосами и диким видом, известное своим пристрастием к пьянству). Просто при внимательном рассмотрении привычек западных людей (англичан, американцев, голландцев) японцы «больше склонялись к тому, что к миру животных они стоят ближе, чем к человечеству», и что «по моральным принципам их можно было принять за нечистых духов». Но так как японцы, как и все восточные люди, привыкли не спешить с выводами, то они вели самый точный учет привычек чужеземца. И «окончательный вывод, последовавший из этих сравнений и наблюдений, не был для него слишком лестным».

Отрицательно влияли чужеземные варвары на нравы японских портовых городов. Скажем, общение с иноземцами быстро переродило портовое население (когамы и других портов). Они стали грубы и вульгарны, ведя себя так, как ранее не осмелились бы вести себя самые низшие слои народа. Чужеземцы произвели на молодого самурая «еще более неприятное впечатление», ибо они держались с японцами «тона победителей с побежденными». Японец, несмотря на молодость, был умен. Он понял, что надо победить свое отвращение к янки или англосаксу, чтобы это не стало помехой его образованию. «Это было патриотической обязанностью – изучить натуру врагов своей нации». После изучения философии и религии Запада (Нового Завета) японец решил было, что эта могущественная культура превосходит все иные и в этическом плане (ведь и китайская философия утверждала, что благополучие народа находится в самой прямой зависимости от его следования божественным законам и повиновения мудрецам). Юноша опрометчиво воспринял материальные успехи Запада как знак превосходства его этики и мудрости. Но англичанин Л. Хэрн делает важную оговорку. Социальная эволюция Запада и формы материи прогресса возникали там «путем самой безжалостной конкуренции, которая не только противоречит принципам христианского идеализма, но и вообще несовместима ни с каким этическим принципом». Он прямо говорит о том, что христианский Запад использует свое военное могущество и новейшие технологии «для грабежа и уничтожения инаковерующих рас». Когда новообращенный самурай изучил самым внимательным образом все «ценности западной цивилизации и веры», он решил, что пора ознакомиться с реальной жизнью. Он предпринял ряд путешествий на Запад и Восток, посетив города Европы и Америки. Французское искусство поразило его, но не привело в восхищение. Он подивился этюдам голого тела, в литературе узрел признаки вырождения, во французском театре и опере – поверхностность и изнеженность. Однако более всего его потрясли жуткое двуличие, лживость европейской морали. В Париже рядом с прекрасными соборами и церквями процветали бесчисленные дворцы разврата, а магазины свободно торговали бесстыдными изображениями. Он видел роскошь богачей и нищету трудящихся масс. Меж ними пролегала пропасть. Удивительнее всего было то, что религия европейцев, внешне столь высоконраственная, на деле часто оказывалась лживой, алчной и лишенной нравственных начал («нравственно оздоровляющую власть религии он не видел нигде»).