Нарушители спокойствия (рассказы)

Когда танцор закончил свое получасовое шоу, он подошел к нашему столику. Его костюм был облегающим цвета арктических озер. Его волосы были вьющимися и влажными после танца. Его привлекательность привела меня в бешенство. Произошла сцена. Он спросил, как ее зовут, я вставил комментарий, он попытался быть вежливым, почувствовав мое отвратительное настроение, она проигнорировала мой комментарий, он сказал что-то по-кастильски, она ответила, я встал и толкнул его, завязалась потасовка. Нас попросили уйти.

Оказавшись на улице, она отошла от меня.

Мой единорог стоял на обочине и хлебал что-то из чашки.

Я наблюдал, как она нетвердой походкой идет по улице в сторону Джексон-сквер. Я почесал шею своему единорогу, он перестал есть и долго смотрел на меня. В его гриве сверкали кристаллики льда. Понятно, волнуется, ведь приближается время перехода.

— Скоро, скоро, дружище потерпи, — сказал я.

Он вновь склонил свою элегантную голову к тарелке.

Я последовал за ней вверх по улице. Она быстро шла к парку. Я окликнул ее, но она не остановилась. Она начала водить рукой по стальным прутьям ограждения сквера. Кончики ее пальцев мягко постукивали по стойкам, и однажды я услышал щелчок наманикюренного ногтя.

— Лизетт!

Она пошла быстрее, проводя рукой по темным металлическим прутьям.

— Лизетт! Черт возьми!

Мне не хотелось бежать за ней; это было как-то ужасно унизительно. Но она уходила все дальше и дальше. В сквере были бродяги, они сидели, ссутулившись, на скамейках, вытянув руки вдоль спинок. Бродяги, парни с бородами и рюкзаками. Я вдруг испугался за нее. Хотя обосновать это было невозможно, ведь она была мертва уже сто лет. Для этого не было никаких причин… Но я боялся за нее!

Я бросился бежать, звук моих шагов эхом разносился по площади. Я поймал ее на углу и потащил за собой. Она попыталась дать мне пощечину, и я поймал ее за руку. Она продолжала пытаться ударить меня, расцарапать мне лицо наманикюренными ногтями. Я держал ее и отталкивал от себя, кружил и кружил, до головокружения, пытаясь вывести ее из равновесия. Она дико раскачивалась, вскрикивая и что-то нечленораздельно говоря. Наконец, она споткнулась, и я притянул ее к себе и крепко прижал к своему телу.

— Прекрати это! Остановись, Лизетт! Я… Прекрати это!

Она обмякла у меня на груди, и я почувствовал, как она плачет у меня на груди. Я отвел ее в тень, мой единорог подошел к нам и встал под уличным фонарем, ожидая.

Налетели ветры несбыточной мечты. Я услышал их и понял, что мы уже в шаге от перехода, что времени остается все меньше. Я прижал ее к себе и вдохнул запах ее волос, запах древесного дыма.

— Послушай меня, — сказал я тихо, прижавшись к ней. — Послушай меня, Лизетт. Наше время почти вышло. Это наш последний шанс. Ты прожила в своей каменной обители сто лет; я слышал, как ты плачешь. Я приходил туда, к тебе, ночь за ночью, и я слышал, как ты плачешь. Видит Бог, ты заплатила достаточно. Я тоже. Мы можем это сделать. У нас есть еще один шанс, и мы сможем это сделать, если ты попытаешься. Это все, о чем я прошу. Попробуй.

Она оттолкнулась от меня, тряхнув головой, так что каштановые волосы откинулись с ее лица. Ее глаза были сухими. Призраки могут это делать. Плакать, без слез. Нам отказано в слезах и в некоторых других вещах, я не буду говорить о них здесь.

— Я солгала тебе, — сказала она.

Я прикоснулся к ее щеке, ее волосы упали мне на руку:

— Я знаю. Мой единорог никогда бы не позволил тебе прикоснуться к нему, если бы ты не была чиста. Я — нет, но у него нет выбора со мной, он приставлен ко мне. Он мой попутчик, и он терпит меня. Мы друзья.

— Нет. Ты меня не понял. Вся моя жизнь была ложью. Все, что я рассказала тебе, было ложью. У нас ничего не получится. Ты должен отпустить меня.

Я не знал точно, куда она попадет после перехода, но я знал, как это произойдет. Я спорил с ней, пытаясь убедить ее, что у нас есть выход. Но она не могла в это поверить, у нее не было ни сил, ни воли, ни веры. Наконец, я отпустил ее.

Она обняла меня за шею и притянула мое лицо к своему, постояла так несколько мгновений. Затем поднялся ветер, в ночи послышались звуки, звуки зова, и она ушла, оставив меня там, в тени.

Я сел на бордюр и подумал о годах, прошедших с тех пор, как я умер. Годы без Музыки и Света в душе. Скитался, ничто не поддерживало меня, кроме воспоминаний и единорога. Как мне было жаль его; он был приставлен ко мне, пока я не получу свой шанс. И вот теперь это время пришло, я сделал все, что мог, и потерпел неудачу. Должна была состояться пара призраков, он и она, искренне любящая друг друга. Не состоялась. Шанс потерян. Почти потерян.

Лизетт и я были двумя сторонами одной монеты, обесценившейся, которую невозможно было потратить. Нас лишили последнего пристанища, не дали упокоиться с миром, бросили на произвол судьбы скитаться и раскаиваться в наших преступлениях, и только однажды между смертью и вечностью у нас будет шанс. Этой ночью… этой ничем не примечательной ночью… это был наш шанс.

Мой единорог подошел ко мне и потерся мордочкой о мое плечо. Я протянул руку и почесал у основания его спирального рога, его любимое место. Он издал долгий серебристый вздох, и в этом звуке я услышал приговор и ему, и мне. Наши судьбы были связаны. Связаны тем, кто предопределил шанс этой ночи. Но если я проиграю, то проиграет и мой единорог, тот, кто странствовал со мной все беззвучные, лишенные света годы.

Я встал. Я ни в коем случае не был готов к сражению, но как-то ведь нужно было потратить время этого мира оставшееся до перехода.

— Ты знаешь, где все это непосредственно будет происходить?

Мой единорог двинулся вдоль по улице.

Я последовал за ним, безнадежность боролась с разочарованием. До рассвета все должно закончится, у меня последний шанс. После полуночи начинается переход. Времени было мало, и, когда оно закончится, ни для Лизетт, ни для меня, ни для моего единорога не останется ничего, кроме времени. Навсегда.

Вскоре я понял, куда мы направляемся. Шум Квартала уже стих. Дело близилось к рассвету. Человеческие вши наконец-то заползли в свои норы, чтобы отоспаться после ночного разгула. Мне хотелось обрести силу, способную уничтожить раковую опухоль, в которую превратились Бурбон-стрит и Квартал с его туристической грязью и кричащим неоном, вернуть ему красочный, но здоровый вид, в котором он процветал сто лет назад, много лет назад. Но я был всего лишь призраком, а не одним из богов, обладающих такой силой, и очень об этом сожалел. Не плохо было бы совершить такое под занавес. У Лизетт, наверно, таких мыслей не было, ведь она здесь выросла, привыкла.

Мой единорог свернул на темные улицы, двигаясь всегда в одном и том же направлении, и когда я увидел первые черные очертания надгробий на фоне ночного неба, светлеющего ночного неба, я понял, что был прав в своем предположении о пункте назначения.

Кладбище Сент-Луис.

О, как я жалею тех, кто никогда не видел всемирно известное кладбище Сент-Луис в Новом Орлеане. Это идеальное кладбище, само совершенство, самое прекрасное кладбище во Вселенной. (В некоторых конструкциях есть совершенство, которое полностью определяет функцию. Например, датские стулья не могут быть ничем иным, как стульями. Они настолько совершенны, что, если бы мир, каким мы его знаем, закончился, и через миллиард лет новоорлеанские тараканы заняли бы в нем место человека. То они, занявшись археологическими раскопками и найдя один из этих стульев, несомненно поняли бы, для чего предназначен этот предмет. И, исходя из этого, они могли бы воссоздать облик человека. Хотя сами они стульями не пользовались, физически не были предназначены для этого. Именно такое совершенство имеют в виду, когда говорят о всемирно известном кладбище Сент-Луис.)