Наш человек в Гаване

На ужин Уормолду подали сухой и плоский омлет в каких-то странных пятнах, с ободранными, как у старинной рукописи, краями и кислое вино. Во время еды он написал открытку доктору Гассельбахеру. Когда бы он ни уезжал из Гаваны, он неизменно посылал Милли и доктору Гассельбахеру, а иногда даже и Лопесу дешевые открытки с изображением дешевых гостиниц, отмечая крестиком окно своей комнаты, как в детективном романе отмечают место преступления. «Сломалась машина. Все в порядке. Надеюсь вернуться в четверг». Открытка с картинкой – верный признак одиночества.

В девять часов Уормолд отправился на поиски своего клиента. Он позабыл о том, как пустынны после наступления темноты улицы Сантьяго. За железными решетками запирались ставни, и, как в оккупированном городе, дома поворачивались спиной к прохожим. Немножко светлее было возле кино, но никто туда не ходил: по закону оно должно было оставаться открытым, однако после захода солнца туда отваживался забрести только какой-нибудь солдат или полицейский. В одном из переулков Уормолд наткнулся на военный патруль.

Уормолд и его клиент сидели в маленькой душной комнате. Открытая дверь выходила в патио [внутренний дворик (исп.)], где росла пальма и стояла водопроводная колонка, но снаружи было так же жарко, как и в доме. Они сидели друг против друга в качалках, раскачиваясь вперед и назад, вперед-назад и поднимая небольшой ветерок.

В торговле застой – вперед-назад, – никто в Сантьяго не покупает электроприборов – вперед-назад, – к чему они? – вперед-назад. Тут, как нарочно, погасло электричество, и они продолжали качаться в темноте. Качнувшись не в такт, они слегка стукнулись головами.

– Простите.

– Виноват.

Вперед-назад-вперед...

Кто-то скрипнул стулом в патио.

– Это ваша жена? – спросил Уормолд.

– Нет. Там не должно быть никого. Мы одни.

Уормолд качнулся вперед, качнулся назад, снова качнулся вперед, прислушиваясь к тому, как кто-то, крадучись, ходит по двору.

– Да, конечно.

Он ведь был в Сантьяго. В любом доме здесь мог скрываться беглец. Лучше всего было ничего не слышать, ну, а ничего не видеть было совсем просто даже тогда, когда опять загорелся неверный свет и нити накала замерцали бледным желтоватым сиянием.

По дороге в гостиницу его остановили двое полицейских. Они спросили, что он делает так поздно на улице.

– Но ведь сейчас только десять часов, – заметил он.

– Что вам нужно в десять часов на улице?

– Но ведь комендантский час не объявлен.

Внезапно один из полицейских без всякого предупреждения хлестнул его по лицу. Уормолд был скорее удивлен, чем рассержен. Он принадлежал к людям, уважающим закон: полиция была для него естественной защитницей; схватившись рукой за щеку, он спросил:

– Господи, что же это вы делаете?

Второй полицейский ударил его в спину так, что он едва удержался на ногах. Шляпа его скатилась в канаву, в самую грязь.

– Отдайте мне шляпу, – сказал он, но его ударили снова.

Он начал было что-то говорить о британском консуле, и ему дали такого пинка, что он отлетел на другую сторону мостовой и чуть было не упал. Затем его втолкнули в какую-то дверь, и он очутился у стола, за которым спал полицейский, положив голову на руки. Он проснулся и заорал на Уормолда; «свинья» было самым мягким из его выражений.

Уормолд сказал:

– Я британский подданный, моя фамилия Уормолд, мой адрес в Гаване: Лампарилья, 37. Возраст – сорок пять лет, разведен с женой. Я хочу позвонить консулу...

Человек, обозвавший его свиньей и носивший на рукаве нашивки сержанта, приказал ему предъявить паспорт.

– Не могу. Он у меня в гостинице, в портфеле.

Один из тех, кто его задержал, сказал со злорадством:

– Обнаружен на улице без документов.

– Обыщите его, – сказал сержант.

Они извлекли его бумажник, открытку к доктору Гассельбахеру, которую он позабыл опустить, и маленькую бутылочку виски «Старый дед», купленную в баре гостиницы. Сержант долго изучал бутылочку и открытку.

– Зачем вы носите с собой эту бутылку? – спросил он. – Что в ней такое?

– А что в ней может быть?

– Мятежники делают из бутылок гранаты.

– Но не из таких же маленьких бутылочек!

Сержант вытащил пробку, понюхал и вылил несколько капель себе на ладонь.

– Похоже на виски, – сказал он и принялся за открытку. – Почему вы поставили крест на открытке?

– Это окно моей комнаты.

– Зачем вам понадобилось показывать окно вашей комнаты?

– А почему бы нет? Просто... ну, все так делают, когда путешествуют.

– Вы хотели, чтобы кто-то забрался к вам в окно?

– Конечно, нет.

– Кто такой доктор Гассельбахер?

– Старый друг.

– Вы ждете его в Сантьяго?

– Нет.

– Так зачем же вам надо показывать ему, где ваша комната?

Уормолд начал усваивать истину, так хорошо известную всем преступникам мира, – человеку, облеченному властью, невозможно что бы то ни было объяснить. Он дерзко заявил:

– Доктор Гассельбахер – женщина.

– Женщина-врач! – неодобрительно воскликнул сержант.

– Нет, доктор философии, очень красивая женщина.

Он описал в воздухе два полушария.

– И она приедет к вам в Сантьяго?

– Нет, нет. Но вы-то знаете женщин, сержант. Им хочется видеть, где спит их мужчина.

– Вы ее любовник? – Атмосфера начала проясняться. – А все-таки это не объяснение, зачем вы шатаетесь ночью по улицам.

– Но нету же закона...

– Закона нет, но люди осторожные сидят дома. По ночам бродят только злоумышленники.

– Мне не спалось – я мечтал об Эмме.

– О какой Эмме?

– О докторе Гассельбахер.

Сержант произнес с расстановкой:

– Тут что-то не так. У меня на это нюх. Вы говорите неправду. Если вы любите Эмму, почему вы приехали в Сантьяго?

– Ее муж нас подозревает.

– У нее есть муж? No es muy agradable [это не очень-то приятно (исп.)]. Вы католик?

– Нет.

Сержант взял со стола открытку и снова принялся ее изучать.

– Крест на окне вашей спальни – это тоже не очень красиво. Как она объяснит это мужу?