Наш человек в гестапо. Кто вы, господин Штирлиц?

— Стараюсь, — прохрипел Вилли.

— Я давно вас знаю, между прочим, запомнил с тех пор, как вы со своим другом приезжали в Мюнхен и посещали партийный сбор. Насколько я помню, ваш друг даже состоял в партии и оказывал ей какие-то услуги, да и вы, кажется, были близки к этому. И честно говоря, я в полном недоумении, как русские смогли привлечь к сотрудничеству такого опытного полицейского, тем более, идейно близкого к режиму.

— Человеческие слабости, группенфюрер, все человеческие слабости…

— Интересно, какие же?

— Ипподром, группенфюрер, лошадиные бега. Впервые я начал играть в тридцать шестом, и эта страсть меня быстро затянула в свои сети. Однажды, я так увлекся, что проиграл большую часть зарплаты, что-то около двухсот марок. Старожилы ипподрома дали мне несколько советов, на кого следует поставить, чтобы отыграться. Я рискнул, поставил оставшиеся сто марок и… опять проиграл. В отчаянии я направился к выходу и когда спускался вниз с трибун, со мной заговорили двое мужчин. «Не расстраивайся, старина, такое здесь часто бывает, — сказал один из них, который назвался Мецгером, — со мной такое тоже случалось. Пойдем, еще поставим, возможно ты отыграешься». Он предложил мне сто пятьдесят марок с условием, что я буду отдавать ему пятьдесят процентов с каждого выигрыша. Я согласился. Поставил и опять проиграл. Мерцгер повторил сумму, я поставил и выиграл около трехсот марок. На эти деньги предстояло еще месяц жить…

Вилли замолчал. Дав ему немного отдохнуть, Мюллер сказал:

— Догадываюсь, как события развивались дальше.

— Совершенно верно, группенфюрер. Мерцгер предъявил мне счет и потребовал вернуть деньги. Когда я сказал, что не могу расплатиться, он стал грозить мне, что они все обо мне знают и сообщат обо мне моему начальству. Я был выпивши и не смог сопротивляться. За предоставление новой ссуды, они тут же отобрали у меня информацию о работе моего отдела. С этого времени мы начали регулярно встречаться.

— Как часто это происходило?

— Не очень часто. Один, максимум два раза в месяц.

— Какие материалы вы передавали?

— В основном все, что касается военного строительства.

— Документы передавались?

— Изредка… В основном старые, которые необходимо было уничтожить.

— Когда вы в последний рад встречались с русскими?

— Еще до войны, около двух лет назад…

Леман замолчал. Последние силы оставили его.

«А какое все это имеет значение сейчас. Общая картина понятна», — подумал Мюллер, выходя из камеры.

— Расстрелять как члена «Красной капеллы», вместе с ними ликвидировать труп, — приказал Мюллер ожидавшему его в коридоре Копкову и быстро пошел по коридору к выходу.

Вилли устало прилег на топчан. Голые стены, яркая лампочка под потолком и часы, кем-то оставленные на столе, за которым сидел Мюллер. Слышно было, как часы тикали.

«Надо отказаться принимать лекарство, — подумал Вилли. — Это будет мучительно больно, но недолго будут тикать часы, если я это сделаю. Если я не кончу с собой таким образом, если буду лежать на топчане и дожидаться, пока придут охранники, боль придется терпеть целую вечность… А какая польза от того, что я останусь здесь лежать и буду терпеть целую вечность».

Кто-то вошел в камеру. Сквозь распухшие веки Вилли различил форменный мундир и с трудом узнал Хорста Копкова.

— Вы все еще здесь? — удивленно, но вежливо спросил Копков. — Мы, к сожалению, не можем о вас позаботиться. Вы сами хорошо знаете почему. Теперь двенадцать часов, у вас время до утра. Утром я приду опять.

И хадпгштурмфюрер ушел. В камере пусто, голо, очень светло от яркой электрической лампочки. Кажется, что часы тикают очень громко. «У вас время до утра. Утром я приду опять, — слова эти были сказаны не очень громко, но они до сих пор занозой сидят в мозгу. И лишь постепенно возвращаются собственные мысли. Значит, мне предоставлена свобода. Свобода умереть собственной смертью от болезни. Наконец-то она настигнет меня. Сколько лет я с нею боролся! Но теперь все… Наступил конец! Значит мне дан срок до утра… Осталось каких-то три — четыре часа. Вот и боль опять усилилась. Она стирают мысли, остается одна боль… Думать, думать… Если думать, мысли пересилят боль… Тик-так, тик-так… Если я поддамся, часы протекают еще много раз… Нет, больше не могу, не выдержу… Нет, выдержу, надо только захотеть. Я им не покорюсь… Все пройдет, как приятно думать, что скоро все пройдет. Это как волны. Боль накатывается волнами и я ее выдержу, после прилива всегда начинается отлив… Я выдержу… Надо собрать все силы. Я знаю, все скоро пройдет. Надо собрать все силы и заснуть. Часы тикают, они меня усыпляют. Они сделали глупость оставив мне часы.»

Вошел охранник. В ярком свете электрической лампочки Вилли отчетливо увидел в его руке пистолет. Последнее, что он подумал: «Слава богу! Мои мучения окончатся…»

Уговорить Шелленберга и Гиммлера замять дело Лемана Мюллеру особого труда не составило. Сошлись на том, что в главке будет распространен слух: Леман командированный в Варшаву, во время приступа сахарной комы выпал из поезда и разбился насмерть.

В архивах гестапо осталась лишь карточка узника: Хауптштурмфюрер Вильгельм Леман без указания причин ареста и вынесенного судом наказания.

Эпилог

Дни тянулись один за другим, однообразные, серые, безликие. Маргарет все ждала от Вилли известий, но он исчез, как в воду канул. Все попытки дозвониться на службу и что-то там разузнать, результатов не принесли. Он в служебной командировке, отвечали ей, когда вернется — не знаем. И тут же вешали трубку.

Наконец однажды вечером в дверь ее квартиры позвонили. Она открыла. На пороге стоял Хиппе, сослуживец Вилли, с большим пакетом в руках.

— Можно войти? — неуверенно спросил он.

— Пожалуйста, — сказала Маргарет и отступила в глубь прихожей. Недоброе предчувствие зашевелилось где-то там, глубоко, под сердцем.

Хиппе не раздеваясь прошел в гостиную, положил на стол пакет и сказал:

— Я на одну минуту, госпожа Маргарит. Я принес вещи вашего мужа. Не обращайте внимание на то, что вы найдете в бумагах. То, что я вам скажу, является государственной тайной. Но ради нашей дружбы с Вилли, я раскрываю ее вам и прошу вас никому об этом не говорить.

Он замолчал. Маргарет опустилась на стул, из глаз потекли слезы. Она уже все поняла.

— Как это случилось? — тихо спросила она.

— Его расстреляли в подвале гестапо, тайно, без суда и следствия.

— Почему?

— Были получены доказательства его связи с русскими. Гестапо задержало двух московских агентов. Один из них показал на допросах, что он был послан для связи с Вилли.

Меня послали доставить вам его вещи. Распишитесь вот здесь, — она расписалась, — и вот здесь. Я полагаю, госпожа Маргарет, что вам лучше на время уехать из этой квартиры. Всего вам доброго!

Он поднялся и вышел. Некоторое время Маргарет сидела неподвижно, совершенно убитая этой новостью. Потом она встала и торопливо разорвала шпагат. В пакете лежало несколько свертков, а сверху конверт.

Когда она вскрыла конверт, то обнаружила там письмо, в котором сообщалось, что сотрудник Вильгельм Леман, находясь в поезде в связи с служебной командировкой в Варшаву, внезапно потерял сознание от приступа диабета и выпал на ходу. Выражая соболезнование супруге по случаю трагической кончины супруга, ей высылаются: сосуд с пеплом умершего, вещи, бывшие на нем во время трагического происшествия. Список вещей прилагается.