Наш человек в Киеве

В руках Алена держала поднос с двумя мисками – в одной парили горячие сливки, в другой виднелись наваленные горкой поджаристые аппетитные гренки.

– Откушайте, Игорь! Здоровья вам!

Она с поклоном протянула мне поднос, и я на автомате взял его, слегка обалдев от театральности этой сцены.

– Больше не беспокою, – сказала она, сделав потом отчетливую видимую паузу, в ожидании, что я, все же, предложу ей остаться.

– Спасибо, Алена Григорьевна!

– Ой, да можно просто Алена! Какие наши годы, – сказала она, кокетливо склонив голову набок, и я обмер от ужаса, всерьез предположив, что это она ко мне таким образом клеится.

Я сделал два шага назад, поставил на стол поднос и встал рядом по стойке смирно, вопросительно глядя на нее. Она всплеснула ручками:

– Вы так похожи на моего покойного мужа, полковника ВВС! Он тоже всегда демонстрировал военную выправку, даже в быту. Сейчас почти не осталось таких людей, даже среди действующих военных. Все какие-то сутулые, тощие задохлики. Ушла порода, – подытожила она горько.

Мне опять пришла в голову пошлая мысль, но Алена вдруг поскучнела лицом и сказала, грустно глядя мне прямо в глаза:

– Больше не беспокою, кушайте, – и вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Сливки оказались божественны, гренки тоже. Я выпил и съел все без остатка, после чего сел за компьютер читать анонсы.

Самым многообещающим выглядело мероприятие с участием беженцев Донбасса – бежавших от гражданской войны жителей Донецкой и Луганской областей. Около миллиона из них подались в Россию, а еще примерно столько же – в соседние области Украины и в Киев.

Ни в России, ни на Украине беженцам не оказывали, по их мнению, должного внимания и заботы, поэтому они довольно часто выступали с публичными акциями. Впрочем, насколько известно, главной заботой беженцев в России было получить российское гражданство. Эта процедура невероятно формализована и растянута во времени. А вот чего хотели беженцы на Украине, мне еще предстояло узнать.

Суд по анонсу, акция была назначена возле здания Верховной Рады на два часа дня, но сидеть в хостеле до обеда я не хотел – Гоголь его знает, что еще взбредет в голову Алене Григорьевне.

Поэтому я умылся сам, затем тщательно вымыл обе миски и поднос, выставил их на стол на салфетке, после чего быстро собрался и прошмыгнул по коридору на улицу не замеченным. Там светило солнце и в целом, наконец, потеплело, так что я с большим удовольствием прогуливался по Крещатику, разглядывая прохожих, когда вдруг, не доходя пары сотен метров до Рады, увидел тощего высокого юношу с красным флагом в руках.

Он стоял на крыльце магазина и с каким-то жутким, тоскливым надрывом читал стихи Маяковского, заметно сутулясь и вжимая голову в плечи, если кто-то из прохожих поворачивался к нему.

– Есть ли страна, где рабочих нет,где нет труда и капитала?!Рабочее сердце в каждой странебольшевистская правда напитала…

Я достал камеру из пакета и начал съемку, попутно опрашивая его. На вопрос, кто ты такой, он, резко выпрямившись во весь рост, ответил: «Я – коммунист». На лице у него были видны свежие и старые ссадины, и вообще он выглядел как человек, которого регулярно бьют – не насмерть, а так, чтоб не отсвечивал.

Вот и сейчас на шум из магазина вышли два упитанных охранника в камуфляже.

– Ты опять сюда пришел? Иди к Раде, там таких придурков полно!

– У Рады нацики, они сказали, что убьют, если еще раз приду.

– А здесь мы тебя грохнем. Иди-иди отсюда, не мешай покупателям.

Охранники аккуратными, можно сказать, нежными пинками столкнули молодого человека с крыльца и остались там покурить.

Я, с камерой на плече, их тоже заинтересовал. Меня они громогласно осудили за съемку.

– Вы же видите, человек не в себе, он дурачок. А вы снимаете. Все вам, журналюгам, жареное подавай. Человека лечить надо, а не кино снимать!

Услышав это, юноша снова дерзко выпрямился во весь рост, поднял красное знамя повыше и принялся буквально выплевывать стихи Маяковского в ненавистные ему лица охранников:.

– Не страшны никакие узы.Эту правду не задуть, как солнце никогдани один не задует толстопузый!…

– Хлопец, не снимай это, будь ласков, – взмолились, глядя на меня, охранники с крыльца. – Увидит начальство где-нибудь, уволят же нас на фиг. Или ты хочешь, чтобы мы его тут прибили? Мы прибьем, нам нетрудно.

Я опустил камеру.

– Как тебя зовут?, – спросил я юношу, когда он сделал паузу в своем речитативе.

– Андрей.

– А где твои товарищи? Где другие коммунисты, Андрей?

Он опустил знамя, оперся древком на асфальт и с тяжелым вздохом ответил с интонациями Мальчиша-Кибальчиша:

– Не осталось больше у меня товарищей. Кого забили после переворота, кто сам уехал. Говорят, осталось в Киеве подполье небольшое, но меня туда не допускают. Боятся, что хвост приведу.

– Тебя, наверное, нацики часто бьют?

– Бывает, да, – признал он неохотно.

– Так ведь забьют же однажды насмерть, – предположил я.

Он снова вздохнул, но, на удивление четко проговаривая слова, ответил:

– Всех не запугаешь! Всех не забьешь! Рабочий класс победит!

– Так ведь ты сам видишь: всех коммунистов здесь, в Киеве, уже запугали и забили, – указал ему я на очевидный факт.

– Значит, я тоже погибну. Коммунистам не привыкать отдавать жизнь за свои идеалы…

С таким персонажем, как этот правоверный коммунист, я столкнулся впервые в жизни. То есть я, конечно, встречал идейных граждан, но вот чтоб два года с момента нацистского переворота публично высказывать то, что здесь, в Киеве, боятся проговорить шепотом на кухне, – такого я еще не видывал.

Такой отваги я не видел ни в одной из своих командировок по миру, включая Китай, Сомали или Венесуэлу. Это можно было бы сравнить, например, с выходом коммуниста с красным флагом к зданию рейхстага в Берлине в 1940 году. Тамошние гестаповцы, конечно, немного удивились бы, но дальше бы действовали без задержки по отработанной схеме – подвал, допрос, тюрьма, расстрел или лагерь смерти. В современном Киеве эта схема не сильно отличалась, но вот же чудо – коммунист Андрей стоял передо мной вполне себе живой, разве что слегка отбитый.

– Пойдем куда-нибудь в кафе, поболтаем? – предложил ему я. Он замешкался, и я догадался, почему.

– Не волнуйся, я угощаю.

– Мне не нужны подачки, – высокомерно ответил он, но слюну сглотнул.

– Это будет платой за интервью, обычное дело, не переживай, – успокоил его я.

Он недолго раздумывал. По пути я уговорил его свернуть красный флаг и засунуть его в мой чехол со штативом.

Мы прошли метров триста в поисках подходящего заведения, пока он сам не подсказал мне место: