Наш начальник далеко пойдет

– Осудил начальника?
– спросил у него Табунщиков.
– Ладно, я тебя прощу, Галкин. Не знаю, что ты доказать хочешь...

– Да он всегда недовольный, - сказал Юрасов.
– Зудит у него... Правда, отгул у него законный.

– Слыхали?!
– воскликнул Галкин.
– Зажимают человека за правду, теперь видите? Законный же отгул!

– Кто тебя зажимает?
– Табунщиков говорил добродушно, больше не сбивался на казенный тон.

– Первый день работаешь? Не знаешь, как отгул берут? Самовольничать не надо. Здесь шахта, а не колхоз. Производство повышенной опасности, черт тебя дери. Здесь крепильщик - это как Антей, который на себе это самое держит... свод!

– Общие слова, - сказал Галкин.

Крепильщики переглянулись. Табунщиков наклонил голову, потому что, наверное, хотел скрыть, как наливается краснотой его лицо. Но как это можно было скрыть? Он скрыл только выражение глаз.

– Будешь на лесном, - произнес Табунщиков.

– Хватит угрозами да угрозами, - ответил Галкин.
– По-человечески хочу говорить.

– Ну что ты снова в бутылку лезешь?
– с сожалением спросил Юрасов.

– Потому что не боюсь!
– Галкин улыбался как сумасшедший.

– Ступай!
– махнул рукой Табунщиков.

Галкин оглянулся, но встретил одни осуждающие взгляды. Он повернулся к начальнику участка. Тот постукивал по столу толстой могучей рукой, его глаза как будто подернулись тусклой пленкой.

– Товарищи!
– сказал Галкин.
– Ты, Коля! Ты, Жора! Ты, Петро!.. И ты, Юрасов! Скажите хоть слово! Что же вы молчите?

Шахтеры безмолвствовали.

– Как?
– спросил Галкин, не веря.
– За что же я боролся?

– Боролся?
– переспросил Табунщиков.
– Ты боролся?
– И он неожиданно засмеялся своим славным веселым смехом.

Казалось, его смех что-то промывает в нем же самом; глаза Табунщикова заблестели, точно он выходил из тени на свет. Крепильщики подхватили его смех. Он выбрался из-за стола, подошел к Галкину и тронул его за опущенное плечо.

– Что, братец, невесело, когда все над тобой смеются? А ты хотел надо мной покуражиться. Или выставить меня этаким сатрапом... На лесной склад больше не ходи, я попрошу Дергаусова отменить приказ. Ты же не пьяница, не прогульщик, а борец?
– Табунщиков повернулся к рабочим.
– Нечего нам людьми разбрасываться, верно?

– Верно!
– ответили ему. И лишь один Галкин криво улыбнулся.

На следующий день Табунщиков пошел к Дергаусову просить отмены наказания.

– Когда-нибудь сам станешь начальником шахты, - сказал ему Дергаусов. Ты молодой и здоровый. Такие выдерживают ношу.
– Он своей костистой белой рукой показал себе на сердце.
– Твою записку я подпишу. Ладно. Прямо только вороны летают. Но я бы не отступил... Ежели ты идешь на попятный, то либо ты вначале был дурак, когда послал рабочего на лесной склад, либо сейчас дурак, когда прощаешь прогульщика и пустобреха. Что тебе по душе?

– Привыкаю к местным условиям, - пожал плечами Табунщиков. В его ответе звучали спокойствие и добродушие.

– Что же тебе по душе?
– повторил Дергаусов.
– Дурак получаешься в любом случае.

– Этот Галкин хоть не скрывает, что ждет моего промаха, - сказал Табунщиков.
– А я его как раз не накажу...

– Психолог...
– усмехнулся Дергаусов, но усмехнулся не сразу, а сначала подумал над смыслом услышанного и, наверное, понял его.
– Ну что же, когда-нибудь побываешь в моей шкуре. У тебя все?

Сейчас он еще мог выругать, высмеять или даже прогнать Табунщикова, все это было бы в его духе, но он заканчивал разговор сухим корректным вопросом. Ни он, ни Табунщиков еще не понимали, что только теперь по-настоящему начинаются их отношения, повторяющие миллион подобных отношений, которые складываются между пожилыми и молодыми людьми.

Прошел один день, другой; потом прошла неделя, и началась новая, а Галкин работал на ремонтно-восстановительном, ничем не выделяясь. Случай с ним стал забываться.

Торопец пришел после отпуска в нарядную участка, порылся в карманах своих синих хлопчатобумажных брюк, вытащил книжку и напомнил, что у Галкина есть отгул.

– Обстановка позволяет, - согласился Табунщиков.
– Как, Иваныч, погуляешь?

– Нет, - гордо отказался Галкин.
– Сейчас мне не надо.

Он как будто снова вспомнил старое, его лицо заиграло живой игрой мускулов. Он закурил, помолчал и, ничего не сказав, ушел с высоко поднятой головой. Думали, начнет все сначала. Но Галкин почему-то сдержался.

С той поры прошло уже немало времени; и всегда, когда ему напоминали то лето, он оживлялся и, странное дело, словно чувствовал себя героем. Какие-то страсти и силы бушевали в этом человеке...

1975 г.