Наш последний эшелон
Шрифт:
– Тише!!
Серега даже руку поднял, вслушиваясь в инородные звуки. Мы с Юркой нехотя тормозим:
Другой раз вскричала-а…
Теперь ясно слышны из подъезда крики Бориса и периодические удары кулаком в дверь.
– Светка, открой! Открывай, стерва, коза! Открывай, твою м-мать!!
Мы поднимаемся, изо всей силы стараясь не упасть, бредем в подъезд. Там стоит Борька, уткнувшись лбом в дерматин, громко просит и размеренно колотит дверь кулаками и головой.
– Бля, Светка, открой! Я ж тебя, стерву!..
– Борис, кончай буянить, – выговорил Юрка, качаясь, будто стебелек под порывами ветра.
Серега присел поскорее на штабель досок, бормочет что-то про свои вычисления. Я ухватился за дверную ручку, зажмурил один
Дверь открылась. На пороге Светлана, и Борька перед ней такой щупленький и невзрачный, ниже на полголовы…
– Чего ты хочешь? – сухо спросила она. – Иди пей.
Борька смотрит на жену так, что кажется, секунда еще – и сломает это сытое, ухоженное лицо. Я даже качнулся, чтобы схватить его руку. Но вместо удара Борька валится перед ней на колени, обнимает бедра и быстро, страстно целует ткань жениного спортивного костюма.
– Света, Светочка, прости меня, прости! Как я мог, сволочь?! Как мог?! Светланка, люблю, люблю!..
Глава семнадцатая
Отруб
Рюмка водки вернула в сознательное состояние. Снова на кухне, снова нас трое. Оказывается – пьем.
– Че? – говорю с трудом. – Не… убил?
– Кто? Кого?
– Борь… ка С… светку?
– Все нормально, – Серега как смог подмигнул, – она его унесла…
Юрка хватает гитару, бьет по струнам и остервенело поет:
Все пройдет – и печаль и радость,
Все пройдет – так устроен свет,
Все пройде-о-о-от, только верить надо,
Что любовь-вь-вь
Не проходит – нет!
Не проходит – нет!
Не проходит – нет!
Не проходит – нет!
Рвутся струны, из пальцев брызгает кровь, а Юрка все орет, орет, орет:
Не проходит – нне-е-ет!!
Наташа. Свежая, румяная от мороза и танцев, но злая, даже гневная.
– А что, моих никого нет?
– Там, там…
– Не открывают!!
Юрка со слезами в глазах жалобно попросил:
– Наташа, солнышко, посиди с нами. Посиди, солнышко! Они откроют, они разберутся там и откроют. Не мешай им и не злись, цветочек. Красоту уносят годы, а доброту не унесут! Выпей каплю, посиди!.. Мы тебе счас песенку споем.
– Слышала я ваши песенки. Я спать хочу! – Но все-таки села, достала из сумочки «Бонд», закурила. – Принесла вам банку «Тройки», но лучше на утро оставить.
– Оставь, оставь. У нас тут – во! Выпьешь?
– Давай, только чуть-чуть! – И, глотнув из рюмочки, Наташа грустным голосом предложила: – Парни, кончайте вы пить. Одного уже потеряли, и все не успокоитесь…
Это она о Ваньке Бурковском, нашем друге. Он тут повесился месяца два назад – жалко. Талантливый был человек.
Юрка вместо ответа снова берет гитару, я прошу его:
– Юр…ик, медленно так… боем таким… аха.
– Да куда ж тебе петь? – усмехается девушка.
Юрка играет, я постукиваю ладонями по коленям, закрыл глаза плотно, вспоминаю текст.
– Хорошая песня… Наташ… Слушай!
Я очнулся в чужой квартире,
Рядом лежала она.
Встал, раздвинул шторы —
Брызнул свет из окна.
Я увидел ее ноги,
Я увидел ее грудь,
Я увидел ее лицо,
И меня охватила жуть.
Страшная, ты очень страшная!
Ты проснулась от света солнца,
Я в углу блевал от тебя.
Ничему ты не удивилась,
Не спросила, а кто такой я.
Улыбнулась беззубым ртом ты,
Я не мог на тебя смотреть,
Поманила меня к себе ты,
И я понял, что ты – это Смерть.
Страшная, ты очень страшная!
А Серега в это время тихонько бредит процентами:
– Я подсчитал… два дня сидел… семь процентов… всего семь процентов… из ста… я же все могу… золотые руки… не хочу… надо же думать… кто будет думать… семь процентов… мы же, это… всего семь… из ста…
Сразу понял, что надо бежать,
Бросился – дверь на замке.
Не хотелось мне умирать,
И я увидел выход в окне.
Тот дом оказался высотным,
Я очень долго летел,
Кровавый след на
асфальте —Я умер, но так не хотел!
Страшная, ты очень страшная!
И все кружится, рушится, распадается. И перед глазами веселая радуга, не обыкновенное оптическое явление, а нечто большее, что-то очень дорогое, необходимое. И я хочу схватить ее, но она дальше, и я бегу к ней. Она улетает. Медленно улетает, дразнит, манит, играет. И я мну цветочки, я хочу поймать радугу, хочу обернуть ее вокруг шеи, как шарф. И воздуха много, прошла гроза. Воздуха много-много. А за спиной растет визг, и огромная черная мина летит по небу. Мина похожа на хоккейную шайбу; она закрыла все небо, и стало темно. Сейчас накроет, лопнет, разорвет. И радуга – живая, веселая радуга – исчезает, но я все бегу, бегу по завядшим цветочкам, по огромной, бескрайней, черной равнине, которая так похожа на мою Слишком Длинную Жизнь.
1996 г.
Ничего
1
– Давай я попытаюсь тебе объяснить – некоторые вещи достаточно трудно понять, – как все именно так получилось. Все это получилось потому, что просто вокруг всего очень много, все такое разное и все надо попробовать. А на самом-то деле – глупые кружочки из разноцветной бумаги. Понимаешь, о чем я? И потом наступает разочарование, все говорят: ты, мол, человек, не нашедший своего места в жизни, ты много пьешь, а это дурной тон. Что такое дурной тон? Теперь все заняты проблемой респектабельности, все хотят выглядеть и жить респектабельно. Но я тебе расскажу про Серегу. Он скоро умрет, и я не расстроюсь по этому поводу. Он прожил тридцать лет, ему было здесь плохо. Люди учили его и морщились, если Серега не подчинялся, они бросали его. Самое, понимаешь, обидное, это когда не хотят слушать, а ты говоришь сокровенное, тайное про себя, про вообще этот мир. Конечно, ты можешь говорить такое, только выпив, прилично выпив, а тебе отвечают: «Ты пьян, иди ляг». Становится тоскливо и совсем-совсем одиноко, словно тебя заперли в темной комнате, в руках у тебя интересная книжка, но ее невозможно читать – не разобрать ни слова. Понимаешь, о чем я?
Теплое утро, июль, солнце щекочет вам веки. Вам кажется, что вы ребенок, что вы лежите где-то в саду, над вами висят вишенки, яблочки, и лучик, пробившийся сквозь листву, нежно будит вас. Улыбка на вашем лице, вы чувствуете ее; лицо у вас детское, чистое, оно похоже на яблочко или вишенку… Зеленая, с бикарасами, лужа, протухшая вода вместо утренней ванны, над вами не плодовое деревце, а старый тополь, на стволе крест красной краской, – его скоро спилят. И потом вы встаете, выжимаетесь и отряхиваетесь кое-как и идете. И с каждым шагом, с каждым вздохом город вливается в вас, угарный газ выдавливает глаза, тащит сердце к горлу и протыкает барабанные перепонки. Каждый прохожий кусает вас, каждый автомобиль едет по извилинам вашего мозга, каждый пешеходный переход разрывает вас на куски. Каждый шаг, каждый дом, каждая травинка на узком газоне. И вам ничего больше не остается, как вечером вновь рухнуть в зеленую лужу.
И мы с Серегой пытаемся любить одну девушку, точнее, женщину, ей двадцать шесть. Сереге тридцать, а мне двадцать четыре. И мы ее действительно, наверное, любим. Ее зовут Света, Светлана, у нее маленькая дочь, а муж сбежал. Мы часто говорим о ней, мы говорим, что это самая лучшая женщина, и она действительно, наверное, самая лучшая. И когда мы приходим к ней, она нас не впускает. Она говорит, что мы пьяные, и запирает дверь. Мы кричим ей нежные слова, и все такое, и что мы не пьяные, а просто выпили, чтобы набраться смелости к ней прийти. Понимаешь, о чем я? Серега забирается на трубу заброшенной кочегарки и кричит оттуда всем про Светлану. И он говорит, что когда-нибудь разожмет пальцы и полетит. Светлана смотрит из окна, когда Серега торчит на трубе, кочегарка как раз во дворе ее дома. Ему нечего терять, у него никого, кроме Светланы. И он легко разожмет пальцы, поверь. И он полетит. А Светлана, она все поймет, она тогда все поймет, но будет поздно. И я отвернусь от нее, я уйду куда-нибудь и надерусь. Понимаешь меня?