Наш последний эшелон

Глава шестнадцатая

Честь! Доблесть! Отечество! Вот что должно греть нас, о чем мы всегда должны помнить, ради чего жить и бороться. Честь! Доблесть! Отечество! Ведь Отечество наше в страшной опасности, оно на краю гибели, на последней стадии разорения! На западе на нас двигается Америка, на востоке – Китай. Нас хотят поработить. Ашкенази в Риме уже все просчитали. В следующем году нас принимают в НАТО и посылают биться с Китаем, а сами забирают наш центр. И все! Два фронта мы сейчас не потянем. Россия поделена! Нужен новый ледяной поход, героический поход за Россию. Пусть десять-пятнадцать тысяч ребят, настоящих ребят-патриотов – и мы все поправим. Мы возродим былую мощь!.. Я решил организовать «Союз пограничников». Будем действовать против Китая. Я там служил, я знаю границу, я все там изучил. Старший сержант пограничных войск к вашим услугам! Тридцать девять лет. Не судим. Женат. Имею двух сыновей и дочь. Чистокровный сибирский казак. Гражданская специальность – строитель-каменщик. Обыкновенный россиянин, желающий жить в свободной стране, а не под каблуком завоевателя. Согласен на удовлетворение в любой форме. Желательно – АКМ!.. Всякая гнида лезет в Россию, отрезает ломоть и жрет. Мы – терпеливый народ, мы умеем терпеть, но когда мы выпрямляемся!.. Честь! Доблесть! Отечество!! Они просчитаются, Ашкенази подавятся и задохнутся. Китайцы перетопчут друг друга. У нас есть два смертных врага: телевидение и китайцы. Но я создам «Союз пограничников»! Мы пойдем истреблять китайцев и всех остальных, очистим Сибирь и Приморье. Честь! Доблесть! Отечество! А потом – на запад. Немцы, прочь с Волги! Жиды, убирайтесь в Израиль! Штатовцы, вон из Москвы! Мусор, гоу хоум! Да здравствует Россия! Свободная, крепкая Россия-мать! Слышишь, тебя есть кому защищать! Мы никогда не отступали! Мы не хотим войны, но мы не смиримся. Запомните это раз и навсегда, господа предатели, интервенты, евреи, китайцы! Час близок! Мы очистимся. Этим займусь я – я соберу людей, создам «Союз пограничников». Государственная граница… На охрану государственной границы Союза Советских Социалистических Республик!.. Я – старший сержант пограничных войск – говорю с вами! Продержаться пятнадцать минут. Боевой запас – пятнадцать минут. Последняя пуля себе. Мы никогда не отступали! Честь! Доблесть! Отечество! Ашкенази, слушай сюда!.. Мы пойдем… ледяной поход… святые ребята… Честь!! Доблесть!! Отечество!!

Глава семнадцатая

Кромешность слишком яркого света сделала меня слепым. Все предметы, все величайшие творения, жемчужины цивилизации растворились в тебе, кромешность слишком яркого света. Я стал слепым. Моя восприимчивость достигла предельного минуса, мой слух похож на незрячесть, пальцы одеревенели от грубости самых нежных прикосновений. Я потерялся, коротко, но навсегда, надежно, как от мастерского удара в лоб или висок, рухнул, и кто-то размазывает меня по своей тесной, теплой вселенной. Далеко-далеко пульсирует мысль: выбираться, всеми возможными средствами выбираться обратно, – сжимать хрупкие зубы, колотить ногами, руками. Выбираться обратно. Куда? И я ничего не вижу, лишь кромешность слишком яркого света вечной, жестокой, как открытое небо, невзрываемой, твердой земли, этой бултыхающейся Земли, которая, оборвав удила, опрокинув подпорки, мчится среди холода и солнечной черноты, потеряв орбиту – привычный путь испытанной безысходности.

Не шевельнулись губы, не встретились взгляды. Он, я, ты, мы падаем, кувыркаемся, потешно избивая себя вывихнутыми конечностями, мы летим со слишком высоких высот, и мы устали лететь, устали бояться соприкосновения. Слишком долго и однообразно. Но времени на замыкание мысли все-таки нет, лишь свист и обрывки, и ничего не задерживается, голова остается такой же горячей, тяжелой, чистой, как в первый миг появления разума, как в последний миг свободы перед объятием с безразличной, объективной, все принимающей почвой. С сумасшедшей Землей. Она не вздрогнет, не обернется, она подражает тебе, только полет ее от и до более долог, более наблюдаем, но ничуть не менее потешен, чем твой.

Глава восемнадцатая

– Ты виноват, ты и есть настоящий убийца! Ты холодный, хитрый мясник. На, возьми это и выйди. И все поверят, они простят тебя, потому что ждут и надеются. Они бредут и надеются: кто-то прекратит их путь, их никчемный путь лошади с завешенными глазами. Возьми и выйди, реабилитируй себя! – Он тычет мне в грудь игрушечным автоматом, его голос слишком тороплив, чтобы я смог поверить. – Ну же, скорей, скорей! Это шанс!..

От нее почти ничего не осталось. Тело разбрызнулось по корпусам легковушек, словно всегда было сырым, скользким и красным. Асфальт не прогнулся, деревья не зашептались удивленно-восторженно. Ветер не проснулся вихрем. Все как и раньше. Все, в общем, терпимо.

Я вот порезался. Я открывал банку сгущенки, и нож сорвался. Как раз между большим пальцем и указательным; теперь долго не заживет – подвижное место. Я боюсь крови, мяса, тонкости лезвий. В магазинах лежит на чистых белых подносах свежее мясо, красиво нарезанные кусочки; на рынках, в мясных павильонах воняет кровью, кишками, расчлененными тушами. Рубщики искусно нарубают тонкие пластики, они не поранятся. И все так спокойны, все слишком спокойны, они втыкают в куски вилочки и торгуются. Они привыкли. «Как же иначе?..» Их не остановишь, им не объяснишь. Ведь это – жизнь. Да никто и не знает, каждый копает лишь собственные мозги и не может в них разобраться. И наконец плюет, закрывает крышку. Закручивает потуже. Падает и молчит.

Кем была эта дура с красивыми такими ногтями? Я даже не помню ее, только ногти. Интересно, что с ними теперь… Что теперь?

Глава девятнадцатая

У Николая какие-то спайки в желудке. В девяностом году он получил в живот две пули при картежных разборках, теперь не вылезает из больниц. Его перевели, в конце концов, в специальную – экспериментальный медкомбинат, где содержат самых хронических, неизлечимых, пробуют на них новые способы протянуть подольше.

Мы с Колей ровесники и жили в одном доме; в детстве, когда играли в войнушку, были всегда в одном отряде. Вместе учились первые пять лет, потом жизнь нас развела. Снова встретились в военкомате уже призывниками. Служили в одной части, а после армии иногда встречались. Хорошо, что иногда и случайно, это поддерживает воспоминания и не разрушает образ друга детства. И, наверное, поэтому я нахожу в себе силы навещать его, носить гостинцы. Все остальные устали, даже родители, и Коля, кажется, живет только моими приходами.

«Когда по шесть часов в день, с полмесяца подряд, лежишь под капельницей, на искусственном питании, у тебя есть верная возможность крезануться, – сказал как-то он. – Но когда креза меня почти съела, я начинаю вызывать тебя. Я закрываю глаза и напрягаюсь. Я вижу, как ты идешь по улице, один среди сотен других, мне совершенно безразличных, ты весь сжался, сгорбился, спрятал глаза, тебе страшно; я же знаю, как тебе страшно на улице. Я чувствую, что ты идешь ко мне. В руке у тебя пакет с тем, что меня порадует, даст мне силы еще потрепыхаться какое-то время. И это держит меня, ведь ты придешь, и всё, значит, не совсем гадко, есть повод цепляться!..»

Семнадцатиэтажное здание, огромное фойе с пальмами и лимонником, гардеробы: один для навещающих, второй для медперсонала, а третий – для студентов-медиков, приходящих сюда на практические занятия. Поднимаюсь на лифте до девятого этажа. Девятьсот седьмая палата. Стучусь, вхожу. Коля спит, с головой укрывшись одеялом. Больше в палате сейчас никого.

– Коль. Коля-а!

– А? – появляется из-под одеяла долговязое, страшно бледное лицо с еще закрытыми глазами. Потом они с трудом открываются, и Коля оживает: – Привет! Ни фига себе! Я так и думал, что ты сегодня придешь. Иначе бы… Принес?

В палате пять коек, тумбочки, обеденный стол, но она все равно кажется просторной и полупустой из-за окна во всю стену. Все ее обитатели, включая и Колю, страдают страшными, мучительными недугами, и, наверное, никому из них не выбраться отсюда в ту жизнь за окном, где надо работать, а значит, иметь здоровье.

– Вот, – я вынул из пакета термос с манагой, – еще горячая.

– Здорово! Здорово! – по-детски радуется Коля.

Мы делаем по паре глотков, после этого идем в туалет. Туалет, как и все здесь, большой, чистый. Коля открыл раму окна, я уже раскурил заранее забитый косяк. Я принес их целую пачку «Беломора». Коле хватит дней на пятнадцать.

Высунувшись в окно, он глубоко, с удовольствием затягивается, подолгу держит в себе дым, а затем шумно выдыхает. Слышится его: «Ништя-ак, ништяк!»

Потом мы сидим в холле. Мои рассказы скупы. Что я могу рассказать интересного о жизни снаружи, за стенами экспериментального медкомбината? Коля же весел, он смешит меня случаями из больничных будней:

– Вчера соседа на зонд водили. Ну, это в задницу вставляют шланг и смотрят, что там в кишках делается. Это здесь называют – в очко вдувать. Так вот, этот шланг водят туда-сюда и смотрят, и получается, точно, как будто дерут. Во, торкнуло! Клевая трава, спасибо!.. И часа два, прикидай, такие дела! И как раз студенты, всем интересно, всем посмотреть надо, полазить по его кишечнику. А он мужик, из рабочих, чуть не плакал, говорит, пока все это делалось. Сегодня утром, когда уколы пришли ставить, он раком встал: «Давайте, говорит, кто желает. В порядке очереди!» В шутку вроде, а у самого слезы в глазах…

По коридору провезли в каталке старичка с трубкой в носу и капельницей над головой.

– Пассажир, – вздыхает Коля. – Как с ними жить? Скоро совсем растением стану тут…

Я тоже вздохнул в ответ.

В холле кресла, столики и журналы на них; обязательная пальма в бочке. Репродукции пейзажей Шишкина. На стенде замысловатыми, крупными буквами написано: «Дорогие братья и сестры! В отделении при желании вы можете исповедаться и приобщиться Святых Христовых Тайн, купить крестик, иконку, заказать молебен и поминовение. О приходе священника информирует администрация отделения».