Наш Современник 2006 #1
Шрифт:
Муравей всё понимает — но всё-таки мусореет. И начинает думать так: мол, действительно, жизнь ужасна-ужасна, и подданный так устал, и какая разница — с кем говорить. (Он, подлый, знает, что разница есть, но он делает вид, чтo это неважно.)
Потом начинается антисемитская тема. Потом — Волчья.
В связи с антисемитизмом вспоминается муравьиный мемуар про Сельвинского. Правда, Лангуста объявляет, что мемуар — замечательный, замечательный, и начинает кидаться на Волка.
Потом Лангуста объясняет гостям, как любит этого дерзкого и оскорбительного
— Это я терплю! — шумит Мсрн-2. — Все эти тулупы…
И, наконец, Лангуста, с другими гостями, в 2 ч ночи наносит муравью прощальный поцелуй, а потом, по дороге, в своём автомобиле, говорит гостям, что, мол, муравей в лапах Волка, хотя Волк не стоит, мол, муравьиного усика.
И так проходит ангельский день.
Ужасно, Волк. Ужасно.
(А тулупов, м. б., не было? Или — не столько?… Нет, конечно, что-то было!…)
И совсем не могу работать. Надо стены мыть, отмыть.
— А всё-таки я имел на Вас влияние, — зудит Лангуста.
— Да, — говорит Мсрн-2, — огромное. Психическое.
— Ничего не психическое, а умственное, — требует Лангуста.
— Ничего не умственное, а психическое, — шумит Мсрн-2. — П. ч. какого ума можно было мне набраться? Я — умнее, я пронзительнее! И вообще только очень умный человек может так ничем не дорожить, даже умом своим!
— Ну, — грит, — давайте выпьем за Ваше здоровье. А если Вы не верите в тулупы, то я Вам подарю в следующий раз замшевый ковёр.
— Т. е. Вы продадите его мне, иначе я не поверю.
— Да, — грит, — продам.
Все едят киевский торт.
Потом киевский гость говорит Лангусте:
— А ведь я где-то Вас видел. На картинках…
— Да, — грит Лангуста, — меня обычно видят по телевизору.
Обсуждается вопрос, что мне надо купить телевизор и проигрыватель.
О гнусь, о ужас — Мсрн-2!
Очень низок.
(Ничего он Волка не предавал, а — всё равно… Гнусен. Гнусен.)
Конечно, можно найти муравью оправдание: он устал; он работает всё — коту под хвост; его так уныло не желают печатать, и, хотя он не тщеславен, от этого очень трудно жить, извините за выражение… Он устал от всего, больше всего — от себя самого, от своей героической, можно сказать, подданной натуры…
Но это всё — объяснение, а не извинение. Мсрн-2 следовало, по крайней мере, закончить до конца свой труд:
“О чём звезда с звездою говорит”, — т. е. про зверя Струфиана.
Но он вдруг взял и подумал своё: з а ч е м?… Сочинил несколько стишков. И стал полениваться дорисовывать переднюю Струфианину лапу… (И, значит, не заслужил он пряника ещё!)
В политику Мсрн-2 решил не лазать. П. ч. он верит в одно только пораженье.
Ему грустно думать про политику.
Лишние звери — до горизонта, одни лишние только и видны.
Как Волку победить?…
Ведь, к сожалению, на всё (что бы то ни было) нужно положить не менее чем всю жизнь!
Новое в Лангустиной “человечности”.
Развозя гостей, не только ругал Волка, но говорил, что, мол, муравей — очень большого таланта муравей и что жизнь у него всю жизнь — очень трудная, “вы, — грит, — и не представляете, какая трудная и ужасная у неё всё-таки жизнь, и нельзя сказать, что она плохо держится!”.
Что он имел в виду, неизвестно, но гости были растроганы.
Привязанность Лангусты к Мсрн-2, конечно, страстная, только, наверное, он ждёт, когда и как муравей сдастся и признает себя раздавленным…
Но этому, скорее всего, не бывать!
Наоборот, Мсрн-2 отлежится, отмоется и, наверно, опять побредёт побеждать. “Победю!” — как говорит М-дь. Хотя совершенно неизвестно, з а ч е м.
Волк — немец, и, должно быть, у него не бывает такой гнуси на душе, как у замусоревшего подданного.
Что Волк сентиментален — М-дь неправ.
Мсрн-2 думает, что Волк твёрд и сух. И очень завидует волку.
В этом “Метрополе”1 есть всё-таки что-то оскорбительное и неприличное.
И очень трудное: п. ч. было две возможности: вообще “Метрополь” этот не заметить или наказать…
Но как наказать, когда некоторых там даже и нельзя наказывать, вепсов то есть?!
(Но как хорошо всё-таки М-дь сказал о Лангусте: Нече-го-В-Гроб-Класть!)
В политику Мсрн-2 не лазит, п. ч. он, м. б., экстремист, и у него, м. б., на уме одна фраза: “Все утопить” (Пушк., “Сц. из Фауста”).
16 февраля 1979 г.
Пишет Вам низкий сердцем подданный муравей. Гнусь, тщеславка и капризник.
(Ничего он так не хочет, как в Турцию. В Ай-Софию. Он хочет видеть Босфор. А главное — город, через который бежали все, кто был Россией… Но Волк не может этого понять, а муравей всё равно не поедет. И Волк говорит: “Зачем мне, — грит, — понимать людей?”. Это только Волк и может сказать! Стратегище!…)
Ладно, издаст муравей книжку критики. Пусть она будет на Волчьей совести!1
Волк думает, что муравей — сапожник. А муравей — м. б., художник!