Наша фабрика

– Это за мой счет, – сказала заведующая. – Лучшей посетительнице.

Грибнюк недоверчиво смотрела на дар.

– Во мне борьба, – сказала она. – С одной стороны, я уже наелась, а с другой, не хочется отказывать.

– Не отказывай, дорогая, – заведующая поставила блюдо перед ней.

Грибнюк положила кусок в изнемогший рот.

– Кто же так говядину-то жарит, – проворчала она. – Столько мяса испортили.

И съела второй кусок. Затем еще один. Все экскурсанты пристально смотрели на немыслимый подвиг. Дышло была буквально заворожена своей подругой.

– Чего смотришь, – промычала Грибнюк. – От ответственности не уйдешь. Доставай инструменты.

Не дают расслабиться, подумала Дышло, положа на стол блокнот и ручку.

– Начинай, – сказали ей.

Она откинулась на спинке стула. Поевшая, свежая. Был удивительный день, столько нового принесший. Дышло думала о своем неумении писать. О стертых приемах, которыми она пользуется.

Вдруг всплыл стих. Поэтесса записала и прочитала его публике.

Шлифованные приемыСпускающейся с неба меняЭто то же, что вздорные гномы,Усевшиеся на коня.

– Ничего, – чавкнула Грибнюк. – Только надо не “спускающейся”, а “спущенной”.

– Скорее “сброшенной”, – сказала Дуванчик.

– А у меня к этой строчке претензий нет, – говорила Бенько. – Меня, скорее, не устраивает “вздорные гномы”. Мне кажется, эти гномы должны быть важными.

– И почему это? – всколыхнулась бухгалтер Рубан. – Вовсе не должны.

Дышло рожала дальше.

Везде воздух один,Все одни дороги.Почему же господинДал мне эти ноги?

– Все хорошо, кроме одной неясности… – начала разбирать стих Бенько, но Дышло не могла остановиться.

Валится лес предо мною,Чтоб о себе прогреметь,Изгибистой птичьей тропоюПросится облететь.

– Это что, про сегодняшний лес, что ли? – догадалась Дуванчик.

Перед всеми повис один образ: вбираемое в окно шоссе, густой лес, обнимающий кругозор.

Стих развивался.

В борьбе между право и левоОбразовалась дыраЭто ножницы в крест разомкнулисьИ светятся словно бра.

– Еще не то, – сказала Бенько, – продолжай.

Мы заряжены в пращу и заведеныОблетаем жизнь, как фрагмент страны,Все щедро, все пьяно, в каждой вшеСочащееся сложностью клише.

– Дальше.

Дальше Дышло хотела повернуть на икону. Надо как-то подобраться к задаче. Направить появляющиеся строчки на объект.

Круглые бока нашего корабля…

– Не могу, – сказала она. – Не про то пишется. Теперь надо про икону.

– Встань, походи, – посоветовали ей. – Поприседай.

Она вышла из-за стола и начала приседать, перебирая образовывающиеся стихи. Хрустели колени, трещали забитые мясом зубы Грибнюк. Вернулся водитель. Заведующая собирала посуду.

Дышло не знала, как подступиться к иконе. Дело было не в религии, не в чудесах, а в профессиональном желании описать икону абсолютно корректно. Такую маленькую и такую золотую. Такую породистую, пористую. Черную. С двумя людьми. Неразличимыми. С окладом, с крестиками под странным углом. Маленькую и золотую. Через каждые несколько приседаний поэтесса подходила к блокноту и записывала все приходящие в голову образы. Стихи пока не получались. Вдруг снова родилось целое стихотворение, не имеющее отношения к иконе.

Жир из-под кожи лезетЖир бьет из-под землиЖивотные едят животамиЖирные пузыриКамни и древесинаВо всем есть свой липкий жирОн жирный, как скотина,Наш изменяющийся мир.

Встала Бенько и продекламировала свои стихи:

Славящие себя людиНикогда не узнают, что будетВнутри скрипящего сапога,Пока не повиснутСовсем бескорыстно,Вниз головой, как серьга.

Следуя ее примеру, Дуванчик тоже прочла:

Луч ветки преломился в стволеКак двоистый иероглиф,Поющий о весне.

Это стихотворение сочинила и Рубан. Она вскочила, вне себя от возбуждения, и продолжила запальчиво и театрально, со своей неподражаемой интонацией:

Тяжелый плотный этот стволСудьба для листьев и отецНе убежать им со стволаНи вниз, ни вверх, ни в смерть.

Грибнюк осталось съесть всего несколько кусочков, но она тоже захотела прочесть стихи.

– Я вставать не буду, прочитаю так, – сказала она, развалившись.

Мы умираньем не обязаны, а только смазаны,Мы в умиранье ввязаны, как в вазы,И плавая, мы крайние счастливцы,Что можем не слегка, а полно шевелиться.

Дурович тоже внесла вклад:

Это все впереди,То, что зелено нами.В этом песни естьТакие, что стали делами.В этом разрастание есть,Обернувшееся временами.Об этом присутствует вестьС загадочными краями.

Вскоре все присутствующие говорили стихами. И водитель, и заведующая, и дети, и все одновременно рожали бесформенную массу двустиший, спаявшуюся так, что не разобрать было ни стиха. Абракадабра голосов была сложной и живой. Там и здесь из нее выглядывали отдельные слова или их части. На Дышло, забывшую в этом хаосе о своем поручении, вдруг упал стих. Он скользил, и поэтесса то теряла его, разрываемая абракадаброй, то снова сочиняла. Он получился простенький и маленький, как сама икона.

В золоте крестовПочтимый венцомКамень заключен,Прорастивший зерно.

– Ой, – хрюкнула Грибнюк над пустой тарелкой. – Ой-ой, сестрицы!

Перед ней возникла забытая деталь ее самого дальнего детства: изогнувшаяся аркой гусеница на деревянной стене. Деталь сладко искрилась, как фейерверк.

– Ой-ой-ой, – качала Грибнюк головой, обмякнув на стуле. – Это же надо, что происходит.

Закусочная темнела и округлялась. Стоя на месте, стулья двигались.

Обвал поэзии внезапно прекратился, наступила шумящая тишина.

Экскурсанты спохватились, обнаружив себя вокруг убранного стола, и засобирались.