Наша фантастика, №3, 2001

Больше всего на свете мне хотелось ему верить. Я улыбнулся и посмотрел на него почти ласково. Хоть временами он и бесил меня несказанно, а все-таки что-то в нем было подкупающее.

— Но только мы не в порядке. — Улыбка сползла с лица Олли, как быстрая тучка с полуденного солнца. Его лицо перекосилось уродливой гримасой — не то горестной, не то гримасой боли. Видимо, кое-что из ночных «галлюцинаций» он все-таки запомнил. И этого кое-чего ему хватало, чтобы его настроение носилось вместе с крышей туда-сюда, наподобие наших качелей.

Он вскочил с места и сделал несколько шагов в сторону моря, словно что-то высматривая. Уж не корабль ли стрекоз?

— Ты чего, Олли? — мирно спросил я. — Ты же сам сказал — проверяли там это… психическое здоровье. Все верно. Я полностью согласен. Олли! Да ты не представляешь себе, каким нормальным, каким невероятно нормальным я себя ощущаю!

Какое-то время Олли молчал, словно переваривая сказанное. Потом он повернулся ко мне и, тихо всхлипывая, заплакал, проворно вытирая слезы указательными пальцами.

Нет ничего более устрашающего, чем плачущий мужчина.

Плачущий мужчина наводит на самые отпетые мысли. Помимо прочего, это довольно уродливо. Нос Олли стал как буряк, брови покраснели, губы вздуло.

— Олли, ты чего? Ты же не хочешь, чтобы из-за этих галлюцинаций, из-за этого корабля тебя признали невменяемым и не допустили к третьему туру!

— Да корабль тут ни при чем! — всхлипнул Олли.

— А чего ты тогда? Ты чего, из-за Нин? Она что, опять с тобой сегодня ночью?.. — ужаснулся я.

— У-у-у!

— Надо это как-то прекратить, — сказал я. Мысль не была свежей, но, как ни странно, актуальности не потеряла. — Скажи ей твердо, чтобы она от тебя отцепилась, манда ушастая. Пусть не смешивает деловое с личным!

— Я говорил! Она отвечает: «Все в порядке! Считай, что мы просто друзья». А потом я обнаруживаю себя втыкающим член в ее змеиную нору в восьмой раз за ночь! Хороши друзья… Одной кровью кончаю — ты зацени! Я тебе говорю, Игрэ, это колдовство. Я тебе говорю — колдовство…

— А почему ты меня не зовешь? Почему не зовешь ночью?

— Я не зову? Да я этой ночью тебя даже огрел своим валиком подголовным. А ты даже не пошевелился.

Я потрогал свой лоб. Да, ссадина, синяк, очень похоже на подголовный валик…

— Скажи ей, что я на вас решил настучать. Что даже донос уже составил. Вчерне.

— Говорил. Она твердит, что тебе никто не поверит, потому что она на хорошем счету. А я больше не могу-у-у!

Я молчал.

— Может, прекратим это все? — вдруг взвился Олли, глаза его мигом просохли. — В смысле, выйдем сейчас за наш четырехугольник, дойдем до Хоц-Бая и с ближайшим судном — в Пиннарин. У меня там дом, сад в классическом северном стиле. Ты бы видел мои туи! Мои павильоны, увитые клематисом! Мои альпинарии — восемь каскадов на две тропинки! Промеряно по шагам — идеально сделано, папа говорил, что этот архитектор его чуть не разорил. В конце концов, в следующий раз снова будут соревнования. Поднатаскаемся еще годик, наймем хорошего наставника… Если хочешь, можешь вообще этот год жить у меня! Хочешь, мой отец тебе назначит жалованье, даже делать ничего не надо будет? Ну их к лешему, все эти оранжевые корабли, все эти качели, эту Шилолову проститутку. А?

Это было заманчивое предложение. В отличие от Олли, на соревнования я заявился, чтобы получить «сертификат достоинств» и найти потом хорошую работу, а не для того, чтобы самоутверждаться и лезть в Свод Равновесия. Бороться за браслет «второго клинка» или за «первый серебряный меч» я не собирался.

Если бы только гордыня не расправила в моей душонке свои кондорьи крылья!

Я вдруг подумал — как это так, какой-то пиннаринский мудила, какой-то Папа окс Вергрин назначит мне жалованье ни за что? Я, Игрэ, сын трудового народа, вбухавший весь свой заработок за шесть лет в отличный боевой клинок, буду брынькать на каниойфамме в беседке, увитой клематисами на вершине альпинария в доме его сынули? Как содержанка, как приживалка, только в мужском роде — как содержан, как приживал? И все будут говорить «а-а-а, поня-а-атно…» и что я на него дурно влияю? И все это из-за того, что дал ситуации отбиться от рук? Из-за Нин и Дидрэка? Из-за е…ного компаса? Из-за корабля с сетями и карбункулами? Из-за мух и стрекоз?

Моя судьба на ближайший год вырисовывалась из посулов Олли так отчетливо, что стало даже противно. Мне всегда становилось противно, когда что-то можно было расписать как трехголосие.

А кроме гордыни, была еще и надежда — победить. Если мы сейчас уйдем, надежду победить придется законсервировать, придушить на годик. Токсины разлагающейся надежды будут попадать в кровь и разноситься по всему телу, причиняя боль и усталость. От удушенной надежды портится кровь, как от онанизма — зрение.

Короче говоря, я сказал ему «нет».

— Игрэ, пожалуйста… — зудел Олли. — Или в конце концов я сам возьму и уйду. И мне плевать, что тебя не допустят к третьему туру. Мое здоровье мне важнее!

— Олли, давай так. — Я сконцентрировал в этом «так» всю свою рассудительность. — Я клянусь тебе, что сегодня ночью не сомкну глаз. Пусть только попробует еще раз на тебя забраться! А про корабль просто забудь. Мало ли что, бывало, приснится с перепою!

Олли посмотрел на меня недоверчиво, но и уходить не ушел.

Короче, этот чумной оранжево-розовый корабль, это «секретное задание» так задурили наши невместительные головы, что мы совершенно забыли про человеческое мясо. Интересно, на что рассчитывала Нин — на то, что я в порыве страсти (ревности? раздражения?) просто убью Олли?

12

В ту ночь я твердо решил не засыпать — после истерики Олли я твердо уверовал в то, что наши с ним проблемы состоят лишь в том, что кое-кто кое с кем слишком много трахается.

Я пошел и собственноручно нарыл в овражке собачьего корня, используя метательный кинжал как лопатку. Нарубил молодой полыни и отобрал одни цветочки — две дюжины крохотных желто-зеленых шариков. Ощипал ближайший черный кедр — я ободрал с него все недозрелые смолистые шишечки. Тут же, перед костром, я высушил всю эту дребедень, порезал, растолок. И сгрузил в котелок.

— Что это вы готовите? Суп? — поинтересовалась Нин, как бы между делом принюхиваясь.

— Да что-то суставы разнылись, — отмахнулся я.

И зевнул во всю пасть. Пусть думает, что я и впрямь сейчас воткну — так, типа, спать охота.

Нин довольно потерла ладонями.

Сказать по правде, в моем колдовском супе не хватало двух ингредиентов — брюшка морского ежа и янтарной пыли. Но и тех трех, какие я смог достать, было достаточно для невзыскательного бодрого бешенства. Такой «суп» принимали впередсмотрящие, чтобы не заснуть на своей верхотуре.

Матросы называли его «акулье пиво» — в ходу была басня, что, если вылить за борт бочонок такого «пива», акулы тут же почуют и сбегутся, как если бы это были свиные потроха. Типа, это им как людям музыка — только и знай, что бей тварей и копти. В басню я не верил — я слишком много видел акул. По моим наблюдениям, в этой жизни средняя акула интересуется только двумя вещами: едой и жратвой.

Вкус «акульего пива» посрамлял всякую фантазию. Это был форменный яд. Я едва не изблевал все вместе с ошметками желудка. Но глаза у Олли были как у, престарелого охотничьего пса, которого больше не берут на кабана.