Наша фантастика, №3, 2001

На десятом ходу у казака меньше половины фигур осталось. Обидно ему рогатому проигрывать, да что сделаешь? Изловчился казак, плеснул себе и супротивнику, а пока черт водку пил, взял да и свистнул у него ферзя. А чтоб вражина не заметил чего, он этим ферзем свою стопочку закусил… Через два хода черт — тык, мык, где фигура?

— Съел, — честно отвечает казак.

— Не может быть, побожись!

— Вот те крест!

Пожал черт плечами, налил еще. Выпили, опять сидят, думают. Нечистому и невдомек, что казак вторую стопку его пешкой захрумкал. Зубы крепкие, организм закаленный, главное, чтоб заноза в язык не попала…

— Да у меня здесь пешка стояла!

— Где ж она?

— Ты шельмуешь, казак! Куда пешку дел?

— Съел!

— Врешь! Побожись!

— Вот те крест — не вру! Съел я ее!

Бедный черт аж пятнами пошел. А игра уже не в его пользу. Ход за ходом, зажал казак черного короля в угол. Понял черт, что проиграл. Добавил для храбрости и попросил:

— Вижу, что подфартило тебе. Но будь человеком, расскажи, на каком ходу ты моего ферзя съел?

— Не помню… — честно закашлялся казак, постучал себя кулаком в грудь и сплюнул горсть опилок. Посмотрел на него черт, подумал, и счастье догадки озарило его лицо.

— Чтоб я еще раз с вашим братом взялся в шахматы играть — да ни в жизнь! — заключил нечистый и грустно пошел за мясорубкой…

Алексей Бессонов СКАЗКА СТРАСТИ

Она его ненавидела. Тихо. Ну а что с этим делать: бытовуха…

И между прочим, традиционные подъездные бабки, скажи вы им об этом, так же тихо пожали бы плечами. И верно — сдуру ведь бесится девка. Бабок, между прочим, было немного. В престижнейшем доме остались только те семьи, в которых пресловутая, всеми ругаемая молодежь смогла подняться до уровня, позволяющего выдавать на-гора немаленькую, в силу новых условий, квартплату.

Подъездные старушенции, естественно, щеголяли в секонд-хендовских дубленках и весьма охотно помогали внукам разгружать багажники их не совсем свежих «фордов» и «байеров». Анна Ивановна, вдова полковника-комиссара, сама когда-то командовала зенитной батереей. Глаз-алмаз, кроме шуток! Когда в тесный старый двор заезжал громадный «Континенталь» ее соседа, тот кричал ей: «Баб Ань, а ну-ка, гляньте там, впишусь ли!» «Линкольн» был старенький, да водитель — глаза молодые, а старая пулеметчица задавала азимут лучше, чем хваленый немецкий целеуказатель.

Жили в общем-то недурно. Молодняк если и дурковал, то исключительно пивом, до водки дело не доходило, а уж про слово «анаша» знали исключительно из программ НТВ. Квартиры агромадные, места всем хватит. Бабки за внуками смотрят — скорее, правда, за правнуками, — так что ж, чего ж не жить; все пашут, дом — полная чаша, страна худо-бедно, но живет; президент опять же новый, представительный мужчина, да еще и молодой, — чего ж не жить…

«Мы-то, помню, как из Венгрии приехали, так у Валентин Григорьича „хорьх“ был, ага. Я-то с Ленинграда еще машину водила, а он, после контузии-то, боялся, вот как… А щас у Сережки моего Ленка села в свой „фиатик“, ж-жих — и ага!» — «А что ей, Пал-лна, они ж молодые…»

Его любили; ее — трудно сказать. Они квартиру не покупали, унаследовали от старенькой бабушки, вдовы полковника: это — статус… Ремонт, понятное дело. Машины две: одной кого удивишь. Ловкий, аккуратный «мерс» у него, а ей он после ремонта купил лапочку, весь двор влюбился — «Пежо-206», темно-вишневая, ласковая, чудная машинка, вроде как котенок в доме прижился. Анна Иванна, сидя на скамеечке, постоянно ловила себя на желании бок ей погладить — ах, до чего ж сладкая она, эта машина! Будто младенчика принесли…

Его любили. Жили они на восьмом этаже, приезжал он, как правило, поздно, но летом вечера долгие, да и тепло; аккуратный, как его машина, приветливый, тонкий да звонкий, все бегом-бегом, телефон на руке болтается. Взбежал по ступенькам, дверью подъездной бахнул, а все приятно. Старушенции тоже девками были — давно, а… И ревность. Смешно, скажете? Ай нет. Ох и нет же: она все какая-то мрачная ходит. Мрачная? Да нет, не так. Внутри у нее что-то было, с самого начала, ага. Молодая… Красивая, между прочим. Высокая — с каблуками его выше. Глаза — безумные, ну разве могут быть у нормального человека такие глаза — голубые? И ведь любил как. Выпивал, да, так а что ж, чего ж и не выпить в субботу — водочки, коньячку, друзья там, но ведь тихо все. Такси мгновенно, распрощались, проводили… Порядок. А Смотрел как! Ох, глаза эти — Анна Иванна, помнится, аж пожалела о годах своих, когда взгляд его раз перехватила. Глазищи у него серые, холодные, но как глянут — ох ты, сердце мое старое…

А она его ненавидела.

Вышла замуж — не потому, что пора. Нет, он ей тогда нравился. И он нравился, и его отец, раздобревший, под старость ставший знаменитым архитектор, всегда веселый, вполне довольный собой, ироничный дядька. Нравились до безумия его друзья, седые, часто волосатые художники: от них пахло дорогущими одеколонами и — травой… Мать его умерла рано, отец с тех пор так и не женился, довольствуясь гаремом из молоденьких девушек, которые вились вокруг него. И нравилось то, что он не брал у отца ни копейки. Он все сделал сам… сам сделал себя, так и не сумев закончить университет. Нравилось: он был спокойный, он так легко и уверенно водил свою «девятку», у него — тогда! — была такая завораживающая улыбка…

А потом она научилась его ненавидеть.

Он купил «мерседес». Это было уже после квартиры. После квартиры, но до ремонта — это важно. Цэ-класс, два-и-восемь, почти экстрим, дерево, люк, навороты — а ремонт он свалил на нее. Он просто уехал, у него были дела. Но тогда ей это нравилось — бригада аккуратных хохлов мгновенно сделала все, что он требовал, даже убрала мусор. Она варила им борщ и обживала эту, новую для себя территорию. Они ели свинину, вежливо благодарили и уходили. А потом приехал он. И ее поразил, тогда еще впервые, его взгляд: холодный, расчетливый. «О’кей, малыш. Это порядок. Надеюсь, порядок будет и дальше».

Он никогда, нет, никогда не лгал ей. «Я обожаю тебя, котенок. Вот, смотри. — И он бросил на стол ключи с характерной эмблемой: золотой лев встал на дыбы. — Я так люблю тебя…»

Они праздновали окончание ремонта, за столом были его друзья и ее институтские подруги; все зааплодировали.

В этот момент она ненавидела их всех.

Два комплекта ключей упали почти ей в тарелку. На них был лев, и о, как она ненавидела этого льва! На нее смотрел муж, подтянутый, аккуратный, с его такими ухоженными тонкими руками — ах, этот маникюр! — белоснежные зубы, тихая улыбка… Ей казалось, что это улыбка идиота.

Он никогда не бил ее.

Он никогда, ни при каких обстоятельствах не повышал на нее голос.

Она возненавидела его — именно в тот момент, когда ключи с золотым львом упали на стол рядом ее тарелкой. Она научилась ненависти и, одновременно, зависти: она завидовала этой суке Ирке, которая вышла замуж за обычного лоточника… этой Маринке, у нее Мишка врач, живет на зарплату, но ведь живет! А ее муж, едва привыкнув к новому для себя месту жительства, стал читать Конфуция. Он устроил себе отдельный кабинет, он загромоздил его книжными полками и принялся перемежать Шопенгауэра с Ирвином Шоу. Он купил себе старинный письменный стол, старинную лампу, он купил себе трубку.