Наша тайная слава (сборник)
Шрифт:
— Кажется, я догадался, — сказал хозяин дома своему выкликале. — Друзья сговорились сделать мне сюрприз. Все спрятались в одной из гостиных и ждут меня с транспарантом типа «С днем рождения!». И это превосходно воспитанные люди, которых я считал неспособными на такой вульгарный фарс!
Не имея возможности подтвердить эту гипотезу, выкликала кинулся в соседний зал за стулом для Кристиана Гримо, который рухнул на него совершенно обессиленный, охваченный доселе незнакомым чувством — что его все бросили.
— Будьте добры, вы не могли бы подняться в мой кабинет и принести мне этот чертов список приглашенных?
На самом верху лестницы, нависавшей над парадным двором, Кристиан Гримо, почти в двадцать два часа все еще надеялся на какую-то внезапную перемену. Максим выдвигал гипотезы, одна абсурднее другой, чтобы объяснить эту столь демонстративную опалу, но они лишь усугубляли ее еще больше. Зная склонность своего секретаря к мелодраме, хозяин попросил его вернуться в офис, где от него будет гораздо больше проку. Чтобы попытаться понять, что же разыгралось в его жилище, он предпочитал иметь единственным свидетелем совершенно постороннего человека, который в силу своей профессии наверняка знавал и не такие недоразумения, случавшиеся в светских делах. Быть может, им вдвоем удастся найти рациональное объяснение этому загадочному прецеденту. Так что выкликала оказался один на один с униженным и сбитым с толку типом, растерявшим со времени их первой встречи всю свою самоуверенность.
— Я напрасно останавливался на каждом из имен в этом списке, все это люди из моего ближнего круга. И помимо поздравлений с днем рождения, у каждого есть веская причина присутствовать здесь. Вот, например… Джулиус Бронкертс с женой. Они не могут не прийти! Джулиус — один из моих компаньонов, он никогда не упускает случая справиться о состоянии моих финансов, понаблюдать за внешними признаками
Кристиан Гримо бросил взгляд на безнадежно закрытый вход. Квартет начал легкое, шутливое allegretto, совершенно неадекватное серьезности момента.
— Гаспар Фроман, старина Гаспар, мой давнишний друг! Как он может не прийти? Мы еще в лицее были неразлучны! Это же вернейший из верных. Мой исторический телеканал — когда мне случается забыть какой-нибудь анекдот о собственном детстве, я звоню именно ему. Если кому-то суждено однажды рассказать историю моей жизни, так это будет он, как и я сумею рассказать его собственную. И из нас двоих он наименее злопамятный, никаких скелетов в шкафу, никаких застарелых обид. После стольких лет мы, бывает, и сами этому удивляемся. Правда, иногда, прикрываясь нашей сорокалетней дружбой, он позволяет себе зайти слишком уж далеко… Знаете, пресловутый долг старых друзей вмешиваться в твою жизнь. По его мнению, он имеет право говорить мне правду. И кичится этим перед теми, у кого его нет. Я, Гаспар, могу говорить Кристиану, что он зачерствел, связался со шлюхой и не надо бы ему вести себя так с тем-то и тем-то. Он приверженец пословицы «Кого люблю, того и бью», поэтому позволяет себе осуждать меня почти за все. Можно подумать, что я его не так уж и люблю, потому что сам-то никогда не делаю ему упреков! Как правило, он радуется моим успехам. Завидует мне, не ревнуя. Он лучше меня знает, как мне жить. Этот твой новый «порше-каррера»… Куда ты его денешь, ведь второе место в гараже занято «мазерати»? И почему ты выбрал красный? Красный — это же для «феррари», а для «порше» нужен серый! Подчеркивать мои промахи вкуса его забавляет. Ему так нравится выставлять меня выскочкой. Порой он заявляет во всеуслышание, что не может себе позволить то или другое, чтобы нокаутировать меня на моем ринге миллионера. Мой друг Гаспар любит измерять проделанный путь, но иногда делает этовысокоточными инструментами: штангенциркулем, транспортиром, лупой. Десять лет назад я пригласил его на три дня в Вену, в самый шикарный отель — «Империал». Мы провели там три исключительных дня. Я хотел повторить опыт, но на этот раз забронировал номера в «Захере», другом венском Гранд-отеле, в месте, у которого есть своя история, традиции. Конечно, он не такой роскошный, как предыдущий, чуть менее показушный, но зато на всем печать подлинности. Гаспар жаловался все эти три дня. Все ему было хуже, чем в «Империале», и спа-салон меньше, и обслуживание номеров слишком медленное, и сухой мартини слишком мокрый. Из-за меня он чувствовал себя так, будто его разжаловали. Как он может не прийти сегодня, не покритиковать детали? Заметить, что фуа-гра не от Плантена, что я люблю окружать себя льстецами, что моя новая ваза эпохи Сун на самом деле более поздняя? Поверьте мне, он обязательно явится.
Для выкликалы это был какой-то вывернутый наизнанку мир. Обычно ему поручалось отмечать присутствующих, а тут приходится подсчитывать неявившихся. Конечно, люди всегда охотнее доверяются незнакомцу, и, принимая эту роль, он оправдывал свое жалованье.
— Мартен и Дельфина де Визьё! Эта парочка тоже не может не прийти! Это светские паразиты, котирующиеся на бирже, шитые золотом, но тем не менее паразиты, хотя их и нельзя в этом заподозрить. Оба страдают от странного недуга, который заставляет их совершенно терять свое достоинство: у них страсть к дармовщине. Это наваждение, с которым они ничего не могут поделать, бедняги. Перед халявой они теряют все свое воспитание, чувство юмора, ощущение реальности: их охватывает какое-тоисступление. Набросившись на буфет, они уже не выпускают добычу из рук и только справляются о состоянии запасов. Еще остается красный тунец! Сладости принесут через две минуты! Они обжираются, не испытывая голода, напиваются без всякой жажды, и к тому же я уверен, что Дельфина не любит шампанского. Они могут часами стоять в очереди с тарелкой в руке, словно речь идет о пайке в годы войны. И ведь им действительно предстоит дать битву — и неизбежно проиграть ее в силу явного численного превосходства противника. После их набега остаются одни жалкие останки. Виктор Гюго сказал бы: «И груды мертвых тел покрыла мгла». Они придут.
Тут явился Максим и прервал своего хозяина вопросом: надо ли поставить в холодильник закуски и снова разогреть мясные блюда? Кристиан потребовал, чтобы его, черт возьми, оставили в покое.
— А Анита Руайе? Я все ломаю голову, почему она еще не здесь? Анита Руайе — это имя вам говорит о чем-нибудь?
— Это ведь актриса? Которая сыграла несколько прекрасных ролей в театре и кино?
— Она самая. Очень красива, талантлива, одинока. Мы познакомились три месяца назад во время одного закрытого кинопросмотра перед премьерой. До обеда, который последовал за показом, мы с ней забавлялись, меняя местами карточки на столах, чтобы оказаться рядом. Это был очаровательный момент, я играл роль ее поклонника, проявлял любопытство к анекдотам, которые киношники обожают рассказывать. Мы вновь увиделись с глазу на глаз после того, как она ушла со сцены Большого парижского театра. Учитывая ее известность, нам понадобилось найти местечко поукромнее. Помню, как она куталась в свою меховую пелерину, прячась от взглядов. Мы говорили вполголоса, украдкой. Но я почувствовал, что она не теряла времени и навела справки о «Гримо Техноложи». И напрасно она разыгрывала из себя девушку, запутавшуюся в этом слишком мудреном мире электроники, ее вопросы были далеко не так невинны. А, так у вас есть свой реактивный самолет? Не в личной собственности, он принадлежит компании, но иногда, во время своих профессиональных перелетов, мне удается договориться о задержке на несколько выходных — в случае крайней необходимости. Я слышала, что вы живете в очень красивом месте, на улице Драгон? Тогда-то я и пригласил ее посетить особняк Бейнель по случаю моего пятидесятилетия, и она с воодушевлением согласилась. А знаете почему? Потому что ей любопытна парижская архитектура восемнадцатого века? Нет, она придет, потому что ей уже не предлагают такие роли, как прежде. Еще десять лет назад она была юной дикаркой, которую в конце концов укрощают с помощью терпения и любви. Сегодня она получает сценарии, где появляется только на тридцатой странице, в роли лучшей подруги, которая, если не остеречься, может стать соперницей. Критический момент настал, когда ей предложили роль матери юной дикарки, которую в конце концов укрощают с помощью терпения и любви. В тот день ей понадобилось определиться со своей карьерой, подумать о своей жизни женщины. Внезапно она решила, что с нее хватит связей с актерами, режиссерами, авторами — всеми этими непомерно раздутыми эго. Решила, что гораздо лучше стабильные отношения с мужчиной, работающим в далекой от артистических кругов области, но тем не менее человеком творческим, надежным, принятым в обществе, завидным холостяком, который порой бывает на первых полосах научных журналов, промышленным магнатом, у которого есть свой частный особняк на улице Драгон и личный реактивный самолет и на кого, быть может, можно опереться. Почему бы и нет, пора поставить точку. Она придет сегодня вечером, это сказочный повод для углубленной экспертизы.
Он умолк на мгновение, когда на фасаде особняка вдруг развернулась световая фреска, — Гримо и забыл, что сам попросил инженера-светотехника включить оборудование с наступлением темноты. Но в своем подавленном состоянии он не сводил глаз со списка и даже не замечал карусели разноцветных огней, кружившейся вокруг них.
— Жан-Клод Мунк и его жена Сильви! Они тоже придут, хотя предпочли бы отказаться! Для них это даже самоцель: отказ придает смысл их жизни. Для них главное — получить приглашение, а присутствовать на вечере не более чем обуза. Я вам опишу, как это происходит: они узнают от своей компании, что я устраиваю праздник в особняке Бейнель, и с этих пор их начинает мучить тревога: войдут ли они в число избранных? Каждый вечер они возвращаются к этому вопросу: В почтовом ящике ничего? И ни одного мейла по электронной почте? Даже крошечного послания? Вскоре их начинают глодать сомнения. Жан-Клод просматривает все законные причины видеть себя среди приглашенных и приходит к заключению, что если слово «друг» что-нибудь значит, то это что-нибудь нас связывает. Они узнают, что такие-то и такие-то входят в число избранных счастливцев. Следует бессонная ночь, Жан Клод и Сильви уже видят себя выброшенными из моего окружения, оценивают риски оказаться исключенными из такого-то кружка, лишиться таких-то связей. Они вдруг скатываются по социальной лестнице, это понижение в ранге, изгнание. Господи, какую ошибку они могли совершить? А утром — о чудо! В почтовом ящике — приглашение! Мунки наконец успокаиваются. Они в списке! Но в день «Д», в назначенный час, когда им предстоит надеть своивечерние наряды, они вдруг начинают тянуть время и вздыхать: запрограммированные увеселения — это не их стихия. Они предпочли бы остаться дома, посмотреть хороший фильм, вместо того чтобы кривляться среди богачей.
А может, не пойдем? И они начинают строго взвешивать все за и против. Жан Клод перечисляет все, что нас связывает, и приходит к заключению, что, в конце концов, не так уж хорошо мы друг друга знаем. Может ли он, собственно говоря, считать меня другом? Друг — это ведь совсем другое, верно? Тем не менее, уклонившись, они рискуют быть вычеркнутыми из списков, а уж это нет, лучше умереть. Когда-нибудь, быть может, если колесо будет крутиться в нужную сторону, они смогут наконец побаловать себя этой роскошью — не снизойти, пренебречь, презреть, отнестись свысока, уклониться. Но сейчас они, так и быть, в который раз вытерпят это испытание. И около часа ночи Сильви уткнется носом в диван, а Жан Клод снова угостится арманьяком тридцатилетней выдержки.Его наперсник против собственной воли вспомнил, что обязанностью самых первых выкликал было объявлять о визитерах в покоях короля. А что может быть трагичнее короля, которому не с кем больше поговорить?
— Этот не может не прийти: какой же брат пропустит день рождения собственного брата, к тому же старшего? Думаю, я никогда не забывал никого из своих родных, в каком бы возрасте они ни были и где бы сам ни находился на планете. В прошлом марте хоть я и был в Калифорнии, чтобы подписать контракт, но сумел-таки добиться, чтобы брату доставили в назначенный день пару сапог из буйволовой кожи, о которых он мечтал еще подростком перед постером Брюса Спрингстина. Мы с Аленом родились в Париже, но все наши детские воспоминания связаны с нашим летним домом в Нормандии, рядом с Этрета. Море, прибрежные утесы, тайны скалы Полая Игла. Я был адмиралом, он юнгой. Я был д’Артаньяном, он — всеми остальными. Вскоре, основав свою первую компанию, я предложил Алену работать вместе со мной, но он предпочел сбежать в Юго-Восточную Азию, только бы избавиться от моей покровительственной тени, которая, как он считал, слишком давила на него. Много лет спустя мы вернулись к этому периоду и прокололи все нарывы. Снова стали понимать друг друга как братья. Конечно, мы познали и такое, что любое братство должно превозмочь, часто с болью. Со времени кончины нашего отца мама поселилась в Этрета, в доме, который мне пришлось напичкать медицинским оборудованием, нанять постоянную сиделку — в общем, превратить его в настоящую маленькую клинику. Но когда она нас покинет, нам предстоит столкнуться с последним испытанием: разделить наследство, которое состоит из дома, папиного мотоцикла «Триумф» и немногих безделушек в маминой шкатулке для драгоценностей. Все это имеет настолько смехотворную цену, что если я унаследую все целиком, то даже не увижу изменений на своем банковском счете. Зато имущество моего брата значительно возрастет. Я всегда находил гнусными дела о наследстве, которые раздирают семьи, и охотно оставил бы ему все, если бы он так неуклюже не привел причины, по его мнению вполнеобоснованные, что я должен… оставить ему все. Он считает, что мне совершенно не нужен дом в Нормандии, поскольку их у меня уже три, включая этот особняк. Что драгоценности нашей матери мне ни к чему, потому что у меня нет детей, а у него две дочери. Что мне нечего делать с мотоциклом, потому что я без ума от спортивных машин. И еще он имел несчастье добавить, что это имущество имеет только сентиментальную ценность. А само собой, у нас один только Ален может придавать сентиментальную ценность вещам, потому что Кристиана, преуспевшего делового человека, заботит только их рыночная стоимость. Словно я не делал свои самые первые шаги по ковру в гостиной этого дома, словно наш отец не катал меня по окрестностям на этом мотоцикле, словно меня нет на фотографии детей в медальоне нашей матери. Если бы мой дурень-братец промолчал, я бы оставил ему и сентиментальное, и рыночное, но, поскольку с некоторых пор он видит во мне лишь ненасытную акулу, мы предстанем перед нотариусом, как того желала наша мать. И знаете, почему он придет сегодня вечером? Чтобы доказать мне, что уж он-то умеет ставить сентиментальное превыше всего.
Неудержимый поток. Гримо отказывался принимать неприемлемое. И в присутствии свидетеля.
— Я кручу этот список со всех сторон и нахожу только самых необходимых людей. Тех, которые устояли перед временем. Например, Бертран Лельевр и его жена Марина не могут не прийти, они мне обязаны всем! Пятнадцать лет назад Бертран искал со мной встречи, потому что «восхищался мной», как он говорил. Хотел любой ценой поступить ко мне на работу, и ему это удалось. Он приходил в нашу лавочку, как в университет: для остальных это было всего лишь работой, а для него образованием. Во время брифинга с итальянскими партнерами он втюрился в юную стажерку из Милана. Перестал есть и пить и наконец поделился со мной своими страданиями. Я расстарался и предложил Марине место в Париже, на которое она сразу же согласилась. Тогда я посадил ее прямо напротив рабочего места Бертрана… У них сейчас двое детей, старшего зовут Кристианом. Когда они узнали все секреты управления моей компанией, им захотелось основать свою собственную, и я, далекий от того, чтобы чувствовать себя преданным, пожелал им удачи. Заодно они унесли пухлую записную книжку с адресами и увели кое-кого из моих клиентов. Некоторых успехов они добились, но слишком уж поспешно начали строить большие планы. Разместили акции своей компании на бирже, а те меньше чем через два года потеряли половину своей стоимости. Через шесть месяцев — банкротство. И знаете, что я сделал, вместо того чтобы радоваться разорению конкурентов? Снова взял их к себе на работу. Эти двое обязаны мне и своим счастьем, и своим жалованьем, как они могут не прийти на мой день рождения? Конечно, недоброжелатели могли бы подумать, будто я их пригласил, чтобы показать свое превосходство, свою неуязвимость, сказать им, что если бы они взялись за это дело иначе, то были бы сегодня счастливыми владельцами особняка Бейнель. Это значит приписывать мне большое коварство!
Вновь осмелился появиться Максим с сообщением, что повар освежил закуски и ждет только сигнала, чтобы запускать омаров. Устав от борьбы, Гримо махнул рукой и разрешил ему делать как знает, лишь бы удалился.
— Что касается этой Жанны Вандель, вышедшей замуж за Матье Ванделя, то она придет. И знаете почему? Потому что это моя бывшая жена. Мы поженились в том возрасте, когда еще воображаешь себе, что твое альтер эго существует. Девять лет она была безукоризненной мадам Жанной Гримо, породистой, блестящей, сознающей свою роль всякий раз, как появлялась на людях под руку со мной. Я никогда ей не изменял, и, думаю, она мне тоже. Когда мы оба почувствовали, что дело идет к концу, то расстались по обоюдному согласию и без малейшего чувства провала. Я присутствовал на ее втором бракосочетании с Матье Ванделем, медиамагнатом. Жанна родила двоих детей, которых нам не удалось завести вместе. Сегодня вечером она придет, и знаете почему? Потому что здесь, в моем маленьком личном кабинете, стоит статуя в полный рост, которая изображает ее такой, какой она была в тридцать лет. Я заказал ее одному американскому скульптору, теперь уже покойному. И выбрал очень целомудренную позу: она стоит, скрестив руки на груди и придерживая бретельку платья, падающую с ее плеча. Это великолепное произведение, которым мы с Жанной очень гордились. Сегодня, когда я хочу вновь окунуться в те годы, мне довольно уединиться в этом маленьком кабинете и провести какое-то время в обществе этой скульптуры, которая навевает гораздо больше воспоминаний, чем любой фотоальбом или любительский фильм. Но оказалось, что Жанна теперь хочет ее забрать по «моральному праву». Утверждает, что эта вещь принадлежит ей так же, как и мне, потому что изображает ее тело. Когда я ей возражаю, что сам заказал и оплатил эту статую, она ничего не хочет слушать. Добавим, что скульптор с тех пор стал очень известен, и музей Бостона, откуда он был родом, хочет ее выставить в своей постоянной экспозиции. Они не прочь ее выкупить и уже сделали мне очень хорошее предложение. Жанне становится худо от одной мысли об этом, а ее мужу тем более. Он тоже сделал мне очень хорошее предложение. По его мнению, правомернее владеть изображением своей жены, нежели выставлять его перед тысячами незнакомцев. Сегодня я колеблюсь. Сохранить ли ее как последний обломок нашей любви? Или же уступить музею, чтобы превратить Жанну в настоящее произведение искусства и восхищать поколения грядущих посетителей? Или вернуть ее модели, продав Матье Ванделю, который запрет ее на ключ? Сегодня вечером они придут оба, чтобы удостовериться, что я пока держу статую вдали от нескромных глаз, и сделать мне новое предложение. Вот почему Жанна явится сюда. А отнюдь не в память о прошедших годах.
Парадный двор был теперь освещен прожекторами, окаймлявшими красную ковровую дорожку. Вконец обескураженный Кристиан Гримо едва удержался, чтобы не порвать свой список и не выставить всех вон.
— Господин Дос Сантос и его супруга обязательно придут. Для них это вопрос выживания. Я отправил им это приглашение, как бросают спасательный круг. Дос Сантосы теперь уже никто, но в свое время они кое-кем были. Меценатами. Вельможами. Мифическая чета. Они принимали за своим столом величайших артистов, художников и интеллектуалов конца двадцатого века. Пережили свой золотой век в многочисленных принадлежавших им резиденциях, разбросанных во всему свету. Некогда они знавали даже прежних владельцев особняка Бейнель и празднества, которые здесь устраивались. Сегодня они сожгли все свои корабли, исчерпали все свои средства. В свои семьдесят пять лет Мари-Поль Дос Сантос впервые взялась за ручку сковороды. А Жермен Дос Сантос распродает на «eBay» свою библиотеку, большая часть которой — произведения с автографами Пикассо, Мишеля Фуко, Сюзен Зонтаг… Но сегодня их уже никто не помнит и не признаёт их заслуг. Дос Сантосы? Так они еще живы? Для меня они всегда живы. Я потому их и пригласил, чтобы они вновь обрели, хотя бы на один вечер, место, которое принадлежало им по праву. Они придут. Знаете почему? Из ностальгии по былым временам? Нет, они придут, чтобы утешиться мыслью, что этот утраченный мир престижа и эрудиции, этот мир, жизни которого они способствовали, теперь в руках торгашей, невежд и Кристианов Гримо. Тип вроде меня в особняке Бейнель — все равно что фальшивый перстень с печаткой в шелковом футляре. Они придут, чтобы убедиться, что им не о чем сожалеть. Хорошее общество теперь собирается вокруг Кристиана Гримо? Увы, после вельмож настало время выскочек. Это печальное наблюдение сделает их старые дни не такими горькими.