Наша трагическая вселенная

По дороге к двери я успела заметить, как Фрэнк подошел к Ви и положил руку ей на плечо. На следующее утро я увиделась только с Клавдией.

— Черт, — сказала она при виде меня. — Я сто лет мечтала сказать ей все это. Ты молоток.

Пока я одевалась и собирала вещи, Себастьян у себя в клетке продолжал приговаривать «Ты — молоток!», и Клавдия все пыталась задобрить его кусочком банана, чтобы он переключился на свое привычное цитирование Шекспира, пока не проснулись Фрэнк и Ви. С тех пор с Ви и Фрэнком я не разговаривала.

Примерно неделю спустя, в первый день нового года я проснулась у себя дома в Дартмуте и прижалась ногой к ноге Кристофера. Лежа в постели, я наблюдала, как он сначала встал, а потом, не взглянув на меня, вышел из комнаты. Рождество определенно вывело из равновесия и его, хотя он еще не успел рассказать мне, что именно произошло. Новый день зиял черной дырой. В библиотеку я поехать не могла, она была закрыта. Почитать книгу тоже не представлялось возможности: Кристофер считал, что провести целый день с книгой в руках можно только в том случае, если ты лежишь в постели с гриппом или тебе за это платят. После возвращения из Брайтона Кристофер по большей части молчал. Только в канун Нового года он пробормотал что-то о своих планах смастерить новый кухонный шкафчик. И теперь я с ужасом представляла себе, как буду держать гвозди, ошкуривать какие-нибудь доски, а потом ждать, пока шкафчик упадет со стены.

И дело тут было не в Кристофере: у нас дома вещи падали со стен из-за того, что под штукатуркой скрывался весьма сомнительный каркас из веток и извести — строительный материал времен неолита, который продолжали использовать в XIX веке, когда строился наш дом. Однажды по телевизору показывали документальный фильм о домах-мазанках вроде нашего и рассказывали, что стены в таких зданиях состоят из обрезков древесины, скрепленных смесью из навоза и соломы. Когда какие-нибудь предметы вроде кухонных шкафчиков падали со стен, Кристофер бросался на диван и плакал, а я заваривала ему чай, убеждала, что он не безнадежен, и искала нам по телевизору какую-нибудь историческую программу. Каждый раз мне хотелось сбежать в ванную с книгой, но в итоге дело все равно кончалось тем, что я сидела и смотрела что-нибудь про Чеддарского человека, [17] Боудикку, [18] ледники или Стоунхендж и уверяла себя в том, что не трачу время впустую, потому что все это может пригодиться для очередного «зеба росса», а кое-что, вероятно, удастся вставить даже в мой «собственный» роман — конечно, до тех пор, пока мне не захочется это «кое-что» к черту оттуда выкинуть. Кроме того, из-за сырости в доме я начинала кашлять, и до того момента, пока мне снова не удавалось выбраться на улицу, легкие мои работали в своего рода «безопасном режиме». Я никогда не говорила Кристоферу прямым текстом о том, что эта сырость усугубляет мою астму: мне казалось, что только полный идиот мог этого не замечать. Конечно, здесь было что-то от пассивной агрессии — равно как и в картинных приступах кашля, регулярно случавшихся со мной во время наших с Кристофером ссор. Иногда я выхаркивала из легких нечто такое, что, как могло показаться, находилось там с начала времен.

17

Чеддарский человек— человеческий скелет, найденный в ущелье Чеддар в графстве Сомерсет, Англия. Останки датируются приблизительно 7150 г. до н. э.

18

Боудикка— царица племени иценов в Британии.

Черная дыра первого дня в году засасывала меня, как это и полагается всем черным дырам. Пока Кристофер громко возился в туалете и чистил зубы, я приняла четыре капли цветочного лекарства, которое Ви приготовила мне тогда в Шотландии, и посмотрела в окно, на городские крыши. Я представила себе море, скрытое за этими домами, и крепость. Крепость была для меня не более чем открыткой, да и море тоже казалось застывшим и неживым. Я вдруг подумала о том, что до конца своей жизни могла бы вставать каждое утро и смотреть на крыши. И тогда, кто знает, возможно, все осталось бы как есть. А если все осталось бы как есть, то какая разница, жива я или мертва. Возможно, у кого-то каждый день начинался с, таких умозаключений, но мне это было незнакомо. А я-то полагала, что в своей жизни уже передумала все депрессивные мысли, какие только можно. Тут я почувствовала себя неблагодарной — вот только по отношению к кому или чему? Я стояла у окна, и мне даже не из-за чего было переживать — ну, не считая денег. Скучать по Роуэну я перестала. Да, мне хотелось попросить прощения у Ви, но я не знала, как это сделать. Она должна была приехать в марте на открытие лабиринта. Когда я узнала, что же они все-таки там строят, и услышала, что им нужна знаменитость, которая могла бы принять участие в торжественном открытии, то предложила пригласить Ви. Она несколько раз выступала по телевизору, ее книга стала бестселлером, ну и кроме того мне казалось, что лабиринт должен был ей понравиться. Но я понимала, что найти способ извиниться мне придется до того, как это мероприятие состоится.

В конце концов я поехала вместе с Бешей в Слэптон-Сэндс. Стояла там на галечном пляже и размышляла, каково это было бы — однажды войти в тихие волны синего моря и больше из них не выйти. Конечно, ни в какие волны я входить не стала. Вместо этого я посмотрела себе под ноги и подумала о том, что галька, сколько ее ни меси ногами, все равно останется галькой. Я боялась, что на берегу будет чертовски холодно, однако воздух оказался очень влажным, и на волосах у меня улеглись теплые легкие брызги. Беша в Слэптон-Сэндс всегда вела себя крайне осторожно и даже зимой старалась ступать по гальке как можно аккуратнее, будто под лапами у нее лежали не камни, а битое стекло. Настроение у меня было почти такое же унылое, как в тот день в Дартмуте, когда я купила себе пряжи. Похожее чувство безысходности сопровождало меня на протяжении нашего с Бешей долгого возвращения на машине из Шотландии. На этот раз я все же попросила море о помощи. Я стояла и смотрела, как разбиваются о берег волны. Я сказала вслух:

— Помоги мне.

А потом добавила:

— Пожалуйста.

Из-за просьбы о помощи глаза мои наполнились слезами. Но море мне не ответило, лишь обдало новыми брызгами. Тогда я подняла с земли несколько камней покрупнее и представила себе, что каждый из них — одна из моих проблем. Моя ссора с Ви. Постоянная нехватка денег. Отчаяние Кристофера. Мое отчаяние. Сырость в доме. Мой роман. Секс. Я могла бы продолжить этот список, но решила остановиться. Потом я побросала камни в море, после чего у меня отнюдь не появилось чувства, что я избавилась от проблем. Наоборот, мне показалось, что теперь самое время и мне последовать за ними. Интересно, если бы я это сделала, Кристоферу было бы стыдно на моих похоронах? А в газете некролог опубликовали бы?

Какие мелкие мысли… А море такое глубокое.

В одиночестве морском В глубине, вдали от людской суеты И от Гордыни Жизни, которые его задумали, недвижно покоится он. [19]

Мое любимое стихотворение (кстати, единственное, которое я знала наизусть) было посвящено гибели «Титаника». Я прочитала его морю, как когда-то — Роуэну, и на мгновение мне показалось, будто кто-то и в самом деле меня слышит. Мне стало интересно, как море отнесется к этому стихотворению: ведь оно здесь не главный герой и даже не главный злодей, а всего-навсего нейтральная жидкость, на поверхности которой судьбой было предначертано столкнуться айсбергу и кораблю. Где-то там, в глубине морской, теперь покоится остов «Титаника», и «неясные лунноглазые рыбы» удивленно проплывают мимо. И тут, в этот теплый и влажный первый день 2008 года, море все-таки выплюнуло мне кое-что в ответ. Это был корабль в бутылке — безупречная модель судна, заключенная в слегка поцарапанное и местами отшлифованное песком стекло, — его вынесло прямо к моим ногам. Он провел в воде много времени, но я его узнала: разве можно было забыть это синее море из воска и надпись на борту корабля — «Катти Сарк». Я стала убеждать себя, что такое совпадение невозможно: закрыла глаза, открыла их снова. Корабль по-прежнему был здесь. Я не могла в это поверить. Получается, что море решило вот так откликнуться на мою просьбу о помощи?

19

Гарди Т., «Схождение двоих». Пер. И. Бродского.

— Какого черта? — спросила я у моря. — Что ты хочешь этим сказать?

Ответа не последовало. Я дрожащими руками подняла корабль с земли и унесла домой. С тех пор он стоял у меня на полке, и я не переставала ломать голову над тем, что бы это значило, а спросить мне было не у кого: с Ви я больше не общалась, а никто из других моих знакомых не поверил бы в то, что такое могло случиться.

Когда в понедельник вечером я ехала вдоль берега в Торки, волны были очень высокие, и я не слишком искренне, но все же надеялась, что они захлестнут машину, но такое случалось только в шторм или во время весеннего прилива. Если бы автомобиль смыло в море, я бы, вероятнее всего, смогла из него выбраться, и тогда страховая компания выплатила бы мне деньги, и я купила бы себе что-нибудь поновее. Может, надо просто столкнуть машину в реку, как это сделала Либби? Одна из афиш у автобусной остановки на главной улице Пейнтона по-прежнему анонсировала открытие нового Морского центра, которое состоялось еще в прошлом октябре. Плакат был уже весь изорван и трепался на ветру. Я на открытие не ходила, у меня даже не было туда приглашения. Больше в Пейнтоне не происходило ничего примечательного, все шло как обычно: два местных турагента предлагали «волшебные таинственные путешествия» по городу, а в лавочке рядом с салоном красоты для домашних животных предлагала свои услуги предсказательница мадам Верити. [20] Поднялся ветер, и облака плыли по небу тонкой полосой, будто кто-то разматывал белую ленту. Пока я ждала парома, чтобы вернуться в Дартмут, на телефон пришло сообщение от Либби: «Полиция поверила в историю с машиной. Боб тоже. Придешь к нам в субботу ужинать? Марк тоже придет!!! Мамочки! А как насчет бара в пятницу?»

20

Verity— истина (англ.).

Я припарковалась в неположенном месте у дома Рега. Впрочем, желтая линия у тротуара так затерлась, что ее, можно сказать, там уже и не было. Поднимаясь по лестнице, я немного запыхалась. Может, пора принимать витамины, содержащие железо, или есть больше зеленых овощей? Моя мать свято верила в силу железа: если кто-нибудь у нас в семье чувствовал себя неважно, ей казалось, что это непременно легкая анемия. А может, мне бы сейчас пошла на пользу баночка меда мануки. Открыв входную дверь, я увидела на пороге Бешу. Кругом валялись обрывки корректуры какой-то книги: необычная картина для понедельника. Знаменитой писательницей я, конечно, не являлась, однако я была жива и к этому моменту у меня уже набралось некоторое количество относительно свежих публикаций, так что иногда я получала корректуру новых научно-фантастических романов молодых писательниц и формальные письма с просьбой написать отзыв, чтобы его опубликовали на обложке. Беша всю эту макулатуру съедала. Точнее говоря, пережевывала и выплевывала обратно. Однажды она поступила так с книгой, которую я должна была отрецензировать для Оскара, и после этого случая мне пришлось позаботиться о том, чтобы вся важная корреспонденция направлялась в почтовый ящик в Тотнесе и Кристофер забирал ее по дороге с работы. Речь Оскара о том, что литератор должен быть в состоянии придумать оправдание получше, чем банальное «ее съела собака», вошла в число его классических тирад. Беша обожала книги, но больше всего — именно откорректированные сигнальные экземпляры, напечатанные на дешевой мелованной бумаге. Они казались ей даже лучшим лакомством, чем кости из жил, которые я иногда брала на рынке по субботам. Порой мне мерещились обрывки какого-то романа в собачьих какашках, и я вечно представляла себе, будто роман этот — мой собственный, но его Беша, конечно же, никак не могла съесть, потому что он не был дописан. Однажды я наткнулась в интернете на страницу, где рассказывалось о том, что в какашках своего питомца подчас можно найти кучу всяких странных вещей: головы кукол Барби, игрушечные машинки, «лего», ложки. Беша любила полиэтиленовую упаковочную пленку с пузырьками, которой были обклеены изнутри конверты с книгами, да и сами книги она тоже обожала. А вот к обычным письмам даже не прикасалась — наверное, они казались ей слишком несущественными, — поэтому банковская ведомость и сегодня лежала на полу нетронутой. Ну что ж, она сейчас отправится к своим товарищам. Ага! А вот, похоже, и банковский чек из газеты. Прекрасно! А еще письмо, которое прилагалось к корректуре: книга, съеденная Бешей, оказалась «футуристическим нуаром для поколения пост-MTV и посткиберпанка».

Получив деньги за последнюю рукопись Зеба Росса, я на радостях купила переносной пылесос, чтобы бороться с жеваной бумагой Беши и опилками Кристофера. Вот и теперь я вынула пылесос из зарядного устройства и принялась методично всасывать им клочки страниц. Книга пострадала так серьезно, что я даже не могла понять, какого она была объема, но иногда мне удавалось ухватить по абзацу то там то сям. К примеру, у входной двери я обнаружила фрагмент, в котором речь шла о женщине, вставившей себе между ног пистолет, инкрустированный бриллиантами, а чуть дальше в коридоре мне попался отрывок, очевидно, о той же самой женщине: на этот раз она управляла летательным аппаратом, а некий мужчина тем временем терся членом у нее между грудей. Запылесосив всю книгу, я переместилась в гостиную, чтобы разобраться со строительным мусором, оставшимся там после трудов Кристофера. Дом постепенно наполнялся тошнотворным запахом собачьих зубов, а я, орудуя пылесосом, снова размышляла о загадочной книге Ньюмана. Если Оскар мне ее не присылал, тогда откуда она взялась? Кристофер никогда не получал почты, ни от кого. Часть его сознания так окончательно и не переехала в Брайтон, не говоря уж о том, чтобы поселиться здесь вместе со мной, поэтому вся его почта, вероятно, приходила в квартиру отца в Тотнесе. Если бы когда-нибудь Кристоферу сюда, в Брайтон, прислали книгу, Беша непременно съела бы ее. Да и к тому же Кристофер не был любителем чтения. Он, правда, ежедневно прочитывал «Гардиан», от первой полосы до последней, однако все подаренные ему книги о переработке отходов, исторических зданиях и глобализации он складывал на полку, так ни разу в них и не заглянув. Когда умерла его мать, он готовился к защите дипломной работы по политологии. Наверное, тогда он еще читал, но я не могла себе представить, что это были за книги.

Прежде чем выйти с Бешей на прогулку, я поднялась к себе в кабинет и попыталась подготовить пространство для работы над романом, за который планировала засесть сразу после возвращения домой. Я подключила ноутбук к сети и зажгла лампу. Предметы вокруг озарились мягким светом. Среди них был мой любимый плакат с периодической таблицей: я вешала его над столом повсюду, где бы ни селилась. Он оказывал на меня успокаивающее действие: всякий раз, когда жизнь становилась чересчур запутанной, я смотрела на него и напоминала себе о том, что любая материя во вселенной может быть разобрана на вот эти элементы. Синие полки вокруг были забиты несъеденными корректурами моих книг, финальными экземплярами этих же книг, рукописями и копиями тех немногих интервью, которые я давала — преимущественно небольшим журналам, посвященным научной фантастике. Обычно журналисты этих изданий либо оставались невидимками и присылали вопросы по электронной почте около часа ночи, либо оказывались бородатыми и облаченными в плащ с капюшоном пародиями на самих себя. Они спрашивали меня о чем-то вроде такого: «Какова роль женщины в научной фантастике?» или «Вы видели фильм „Матрица“?», — и говорили, что в жизни я куда лучше, чем на той странной фотографии, напечатанной в книге на странице об авторе. Я не была сильна в искусстве давать интервью и всегда так тщательно составляла ответы на вопросы, что чувствовала себя не более реальной, чем Зеб Росс: в процессе виртуальной беседы я будто выдумывала новую Мег. К слову, за исключением собственных книг, которые, впрочем, нравились мне только в процессе их создания, я вообще-то не очень любила научную фантастику. Однако никогда в этом не признавалась и постоянно читала фантастическую «классику», чтобы было что сказать в интервью. «Матрицу» я, конечно же, обожала и прочла о ней множество критических работ, включая Бодрийяра, который написал, что с его идеями картина не имеет ничего общего и скорее является переработкой Платонова «мифа о пещере». Так что теперь мой ответ на любой вопрос о «Матрице» длился минимум полчаса, и даже самые повернутые на этом фильме журналисты в итоге пялились на меня, разинув рот.