Наши за границей. В гостях у турок. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь

– Просад? Нема просад, – отрицательно потряс головой слуга.

– Да у вас, у чертей, ничего нет! Ловко. Рыба по крайней мере есть ли?

– Нема риба.

– Ну скажите на милость, и рыбы нет! Решительно ничего нет. Что же мы есть-то будем?

– Из своей провизии разве что-нибудь поесть? – отвечала Глафира Семеновна. – Но ветчину я в таможне кинула. Впрочем, сыр есть и икра есть. Спроси, Николай, яиц и хлеба. Яйца уж наверное есть. Яиц и хлеба. Да хлеба-то побольше, – обратилась она к мужу.

– Ах, вы несчастные, несчастные! – покачал головой Николай Иванович.

– Вечер, господине, ночь, господине… – разводил руками слуга, ссылаясь на то, что теперь поздно. – Единаесты саат [32] , – прибавил он.

– Ну, слушай, братушка. Яйца уж наверное у вас есть. Яе…

– Яе? Има… Есте, есте.

– Ну так принеси десяток яиц вкрутую или всмятку, как хочешь. Десять яе! И хлеба. Да побольше хлеба. Понимаешь, что такое хлеб?

– Хлеб? Есте.

32

Одиннадцатый час.

– Ну слава Богу. Да кипятку вот в этот чайник… И две порции овечьего мяса.

– Овечье мясо? Есте.

– И десяток яиц.

Николай Иванович растопырил перед слугой все десять пальцев обеих рук и прибавил: «Только скорей».

– Нет, какова славянская земелька! – воскликнул он. – В столичном городе Белграде, в лучшей гостинице не имеют самовара и в одиннадцать часов вечера из буфета уж ничего получить нельзя!

Но супругов ждало еще большее разочарование. Вскоре слуга вернулся, и хотя принес, что от него требовали, но овечье мясо оказалось холодное, яйца были сырые, хлеб какой-то полубелый и черствый, а вместо кипятку в чайнике была только чуть теплая вода. Он начал пространно говорить что-то в свое оправдание, но Николай Иванович вспылил и выгнал его вон.

– Делать нечего! Придется чайничать так, как в Париже чайничали! – вздохнула Глафира Семеновна вынула из саквояжа дорожный спиртовой таган, бутылку со спиртом и принялась кипятить воду в своем металлическом чайнике.

В комнату вошла заспанная горничная с целой копной волос на голове, принялась стлать чистое белье на постели, остановилась и в удивлении стала смотреть на хозяйничанье Глафиры Семеновны.

– Чего смотришь? Чего рот разинула? – сказала ей та. – У, дикая! – прибавила она и улыбнулась.

XI

Утром супруги Ивановы долго бы еще спали, но раздался стук в дверь. Глафира Семеновна проснулась первая и стала будить мужа. Тот не просыпался. Стук усиливался.

– Николай! Кто-то стучит из коридора. Уж не случилось ли чего? Встань, пожалуйста, и посмотри, что такое… – крикнула она. – Может быть, пожар.

При слове «пожар» Николай Иванович горохом скатился с постели и бросился к двери.

– Кто там? Что надо? – кричал он.

За дверью кто-то бормотал что-то по-сербски. Николай Иванович приотворил дверь и выглянул в коридор. Перед ним стоял вчерашний черномазый малец в опанках и подавал выставленные с вечера для чистки сапоги Николая Ивановича, а сзади мальца лежала маленькая вязанка коротеньких дубовых дров.

– И из-за сапогов ты смеешь нас будить! – закричал на него Николай Иванович, схватив сапоги. – Благодари Бога, что я раздет и мне нельзя выскочить в коридор, а то я задал бы тебе, косматому, трепку! Черт! Не мог поставить вычищенные сапоги у дверей!

Малец испуганно попятился, но, указывая на вязанку дров, продолжал бормотать. Слышались слова: «дрова», «студено».

– Вон! – крикнул на него Николай Иванович и захлопнул дверь, щелкнув замком. – Вообрази, вчерашний черномазый малец принес сапоги и дрова и лезет к нам топить печь, – сказал он жене. – Смеет будить, каналья, когда его не просили!

Глафира Семеновна потягивалась на постели.

– Да порядки-то здесь, посмотрю я, как у нас в глухой провинции на постоялых дворах. Помнишь, в Тихвин на богомолье ездили и остановились на постоялом дворе?

– В Тихвине на постоялом дворе нас хоть кормили отлично. Мы также приехали вечером и сейчас же нам дали жирных горячих щей к ужину и жареного поросенка с кашей, – отвечал Николай Иванович. – А здесь, в Белграде, вчера, кроме холодной баранины и сырых яиц, ничего не нашлось для нас. Там, в Тихвине, действительно подняли нас утром в шесть часов, но шумели постояльцы, а не прислуга.

– Так-то оно так, но на самом деле уж пора и вставать. Десятый час, – проговорила Глафира Семеновна и стала одеваться.

Одевался и Николай Иванович и говорил:

– Придется уж по утрам кофей пить, как в немецких городах. Очевидно, о настоящем чае и здесь мечтать нечего. Самовара в славянской земле не знают! – негодовал он. – Ах черти!

Надев сапоги и панталоны, он подошел к электрическому звонку, чтоб позвонить прислугу и приказать подать кофе с хлебом, и остановился перед надписью над звонком, сделанною по-сербски и по-немецки и гласящею, кого из прислуги сколькими звонками вызывать.

– Ну-ка, будем начинать учиться по-сербски, – сказал он. – Есть рукописочка. Вот вчерашний черномазый слуга, не могший схлопотать нам даже бифштексов к ужину, по-сербски так же называется, как и по-немецки, – келнер. Разница только, что мягкого знака нет. А девушка – «медхен» по-немецки – по-сербски уж совсем иначе: «собарица».

– Как? – спросила Глафира Семеновна.

– Собарица. Запомни, Глаша.

– Собарица, собарица… – повторила Глафира Семеновна. – Ну да я потом запишу.

– А вот малец в опанках, что сейчас нас разбудил, называется покутарь. Запомни: покутарь… Его надо вызывать тремя звонками, собарицу – двумя, а келнера – одним. «Едан путь»… «Ейн маль», по-немецки, а по-русски «один раз». Будем звонить келнера…

И Николай Иванович, прижав пуговку электрического звонка, позвонил один раз.

– Погоди. Дай же мне одеться настоящим манером, – сказала Глафира Семеновна, накидывая на себя юбку. – Ведь ты зовешь мужчину.

– Поверь, что три раза успеешь одеться, пока он придет на звонок.

Николай Иванович не ошибся. Глафира Семеновна умылась и надела на себя ночную кофточку с кружевами и прошивками, а «келнер» все еще не являлся. Пришлось звонить вторично. Николай Иванович подошел к окну, выходившему на улицу. Улица была пустынна, хотя перед окном на противоположной стороне были два магазина с вывешенными на них шерстяными и бумажными материями. Только приказчик в пиджаке и шляпе котелком мел тротуар перед лавкой да прошла баранья шапка в куртке и опанках, с коромыслом на плече, по концам которого висели вниз головами привязанные за ноги живые утки и куры.