Наши знакомые

— Не понимаешь? — спрашивал он. — Или понимаешь?

— Понимаю.

— Ну, тогда вот с тех позиций, которые я тебе изложил, объясни такой случай…

Случай был запутанный и трудный, но Антонина объяснила его даже с блеском, хоть и не глядела на Сидорова, боясь его глаз.

— Отлично, товарищ, — сказал он, помолчав, — отлично.

Она ушла к себе и долго читала в эту ночь — опять до зари, и опять пила простывший чай.

Легла она поздно, совсем утром, и сразу уснула — разбитая, усталая.

Закс ей сказал, что она очень способная, это ее обрадовало, до того, что она даже, как в детстве, постояла немного на одной ноге.

— Правда, способная?

— Правда.

— Но «очень» — это вы так сказали, из жалости. Сознайтесь!

— Нет, не сознаюсь.

— Честное слово — очень способная?

— Честное слово.

— А откуда вы знаете?

— Ну, боже мой, как откуда? Вы легко, с лету понимаете, ведь я вам никогда по два раза ничего не объяснял, верно?

— Верно.

— А почему вы на одной ноге стоите? — спросил он серьезно.

Она покраснела.

— Так. Ну, дальше.

— Что ж дальше? Смотрите, как мы с вами много, в сущности, за два месяца прошли. Вы ведь о тригонометрии понятия не имели, так?

— Да.

— А чем мы вчера занимались?

— Изменениями функции с возрастанием угла от нуля до трехсот шестидесяти, — сказала Антонина и улыбнулась, — и потом вы мне растолковали формулу приведения.

— Видите, это много.

— Много, — согласилась она. — А как вам кажется, я прилежная?

— Прилежная.

— До усидчивости, — сказала она, собирая книги со стола, — ох, я действительно, кажется, очень способная.

— Вы — хвастунья, — сказал Закс, — но, если так пойдет, зимой можете держать испытание. В январе.

— Правда?

— Правда.

— Дайте честное слово.

— Даю.

Улыбаясь чуть смущенно, он поднял руку.

— Закс, миленький, — сказала она, — голубчик Закс, это очень трудно — университет?

— Трудно.

— Но очень?

— Не знаю. Вообще учиться не трудно. То есть если все всерьез, понимаете? Но на экзамене вы можете испугаться. Я вас, правда, вытренирую, но все же… Вы, насколько я понимаю, особа экзальтированная.

— Ничего, ничего, — сказала она, рассеянно улыбаясь, — ничего. Ах, если бы, правда, зимой! А мне стипендию дадут?

— Наверняка.

— А много?

— Нет, больших стипендий нет.

— Ах, это будет трудно, — вздохнула она. — Вот Феде нужно пальто шить, он из старенького совсем вырос, а я все вещи продала.

Закс молчал.

— Ну, до свидания, — сказала она, — спасибо вам.

— Спасибо, — ответил он машинально и крепко пожал ее худенькую руку, — завтра в девять.

Он подал ей пальто и проводил до парадной.

— Завтра в девять, — повторила она, — ох, как я вам надоела!

Потом она шла по людной летней улице и чувствовала себя совсем девчонкой — точно она идет не сейчас, а давно, точно жив еще папа, точно в школе были уроки, а потом репетиция драмкружка, — и вот она идет домой, усталая, голодная, с книжками в левой руке, как носят девочки, и немножко еще поет, и немножко пританцовывает там, где потемнее, и в то же время ей ужасно грустно.

Она чуть-чуть повздыхала о детстве, которое никогда больше не возвратится, о папе, о юности. Юность прошла, и все было плохо и в юности, и в молодости — она думала сейчас о себе как о старухе, будто она действительно старуха, приживалка Никодимовна, — шла и вздыхала, но тотчас же ей сделалось смешно, она вздернула плечами и пошла быстрее.

И ей приятно было чувствовать, как легок и четок ее шаг, приятно было знать, что она такая сильная, гибкая, что косы ее тяжелы и прическа тянет голову назад, — приятно было видеть Петропавловскую крепость и блестящую, гладкую Неву, и идти, идти по торцам, и вдруг запеть, почти громко:

Когда бы жизнь домашним кругом…

Оглянувшись, она поняла, что надо ехать совсем в другую сторону, — она вышла почему-то к Невскому, к Главному штабу. Но ей не хотелось домой, она дошла пешком до Литейного и только тут села в трамвай. Трамвай был набит битком, пахло духами, кто-то заглянул ей в глаза, она отвернулась и с трудом протискалась на площадку. Было жарко, и опять она ощущала какое-то томление, вновь захотелось плакать, и потом, когда она вышла из трамвая, ей страшно захотелось взять кого-нибудь под руку и заглянуть ему, этому человеку, в глаза, захотелось, чтобы он сказал ей особенное, почти непонятное, но значительное слово, и захотелось закапризничать. «Ах, боже мой, боже мой!» — сказала она и уронила книги.

Дома еще не спали. Антонина села со всеми пить чай, а после чая сказала Жене, что она ее ненавидит.

— За что? — спросила Женя спокойно.

Она сидела в халатике, пушистая, розовая, умные ее глаза ласково и чуть насмешливо светились.

— За что ты меня ненавидишь?

— За устроенность, — сказала Антонина, — ох, какая ты устроенная, довольная, счастливая. Ненавижу!

— Не надо меня ненавидеть, — сказала Женя, — мне так сейчас уютно.

— Вот и ненавижу.

Сидорова позвали к телефону.

Женя тихонько сказала:

— Хочешь знать один секрет?

— Ну?

— Ты не меня ненавидишь, а по любви тоскуешь. По первой любви.

— Я? По любви?

— Ты! По настоящей, невероятной, неземной, страстной любви. Я ведь тебя насквозь вижу.

— Ничего ты не видишь, я теперь другая.

— И все-таки я права.

— Удивительная самоуверенность!

Сидоров повесил телефонную трубку, сел за стол, зашуршал газетой.

— Хочешь, я тебе дам брому? — спросила Женя. — Хочешь, детка?

— Не хочу.

— Я обычная, жалкая, пошлая женщина, — сказала Женя, — не презирай меня. Вот мне приятно пить чай с повидлом.

— А я не хочу.

— Ну и не надо.

— Чего вы грызетесь? — спросил Сидоров. — Чего не поделили?

Антонина поднялась и ушла заниматься, но ночью, услышав шаги Жени в коридоре, выскочила к ней, и они долго стояли в кухне и объяснялись. Потом Антонина просила прощения и была прощена.

Так прошло лето, и наступила осень. Иногда к ней заходил Сема Щупак — толстый, прямодушный, голубоглазый, с каждым днем все больше смущающийся. Он что-нибудь рассказывал, волновался, называл ее Тосенькой, а она устраивала у себя на углу стола чай — отодвигала книги, застилала салфетку, резала серую, кислую булку. Сема приносил книжечки стихов и читал вслух, странно и смешно завывая на конце строчек. Стихи он читал хорошие, но Антонине от его чтения всегда было как-то даже неловко.

Однажды, почитав немного стихов и попив чаю с сыром и мокрым ситным, Сема объяснился ей в любви.

Она сначала не поняла, что он такое говорит, а потом испугалась до того, что замахала руками на Сему. Он сидел, смутившись, на стуле, молчал и слушал, как она ему выговаривает.

— Я сам знаю, что это не по-товарищески, — наконец сказал он. — Не сердитесь на меня. Я просто логически рассуждал — почему вам меня не полюбить? В конце концов, я ненамного младше вас.

— Оставьте, Сема, — сказала она, — никогда больше не будем об этом говорить. Вы, вероятно, влюбчивы, да?