Наши знакомые

Из шкафчика Антонина вынула баночку клюквенного варенья, положила в сухарницу сушек, нарезала хлеба и собралась было колоть сахар щипцами, но Рая Зверева отобрала у нее сахарницу.

— Дай-ка мне, — сказала она, — я ножом…

За чаем Антонина во второй раз спросила, какие новости в школе. Она заметила, что девочки с опаской поглядывают на закрытую дверь комнаты, что чувствуют они себя связанно и держатся настороженно, точно боятся навести ее на грустные воспоминания, и потому особенно настойчиво спрашивали о всяких посторонних вещах…

— Что же в школе, — прихлебывая чай с блюдечка, сказала Рая, — в школе все по-прежнему. Вот только у Аполлинария у нашего нарыв вот тут, — Рая приподнялась и показала, где именно нарыв, — совсем не может сидеть, так все свои уроки и стоит. Злой-презлой.

— А на гимнастике?

— Валерьян теперь даже и командует плохо. Так ему Вера Зельдович нравится — сил нет.

— Уже и Вера?

— Ну да! Разве при тебе еще не было?

— При мне он за Юхмановой ухаживал.

— Это какая Юхманова?

— Ну, такая, с кудряшечками, из девятого…

— Из «А»?

— Нет, из основного…

— Помню, помню…

— А теперь, значит, Зельдович. Некрасиво!

— Он нашей Вале очень нравится, — вмешалась Аня Сысоева, — правда, Валя?

— Ничего подобного, враки, это все Петька Кривцов распускает…

— Нужно очень Петьке врать…

Потом Валя Чапурная рассказала о балетной школе. Теперь там очень интересно. Работает «а-лябарр», что значит — у шеста, бывает профессор, еще совсем молодой, — Гнедин, но у него уже труды есть…

— Валька у нас позавчера сарабанду танцевала, — вставила Аня, — на вечере…

— Ничего, хорошо танцевала, — снисходительно сказала Рая Зверева, — но уж очень улыбалась, как дура. Все время улыбаться — это даже неприятно. Варенье сама варила, — спросила она вдруг, — или покупное?

— Сама…

— Очень вкусно. А все-таки, — и Зверева погрозила Вале ложкой, — а все-таки, выгонят тебя, сарабанда, из школы, помяни мое слово. Вчера три урока пропустила, позавчера совсем не пришла… Вот увидишь — выгонят!

Антонина молчала, потупившись, и тихонько помешивала ложечкой в чашке.

— У тебя счастье, — громко сказала Аня, — смотри, чаинка.

Когда все напились и Антонина поставила на примус второй чайник, Рая Зверева, грызя ногти, сказала, что они, собственно, пришли за делом.

— За каким? — удивилась Антонина.

— Я от пионерского форпоста, — сказала Зверева, — Сысоева как староста, а Валька из библиотеки тебе записку принесла. Говори, Сысоева. И мы лица официальные, — пошутила Рая, — ты имей это, пожалуйста, в виду. Ну, говори, Аня…

Аня перекинула косу за плечо и вдруг покраснела так, как умеют краснеть пятнадцатилетние девушки, да еще блондинки.

— Мы пришли, — сказала она, — узнать, что ты думаешь со школой, Старосельская. И почему ты прекратила?.. То есть я не то хотела, я хотела узнать, почему ты именно сейчас не посещаешь. Я же знаю… Но ведь тебе послали две открытки, а ты хоть бы что. Нельзя так… Мы, конечно, понимаем, но исключат. Смотри, сколько времени, — Аня совсем смешалась и, перебросив косу движением головы вперед, принялась ее теребить, — ты не посещаешь и не посещаешь… И не посещаешь, — сказала она еще раз.

— Да, не посещаю, — согласилась Антонина.

— Ну вот, — не глядя на Антонину, продолжала Аня, — ну, видишь, ты и сама говоришь… А мы за это время очень много прошли. Мы уже по физике звук начали, у нас уже два часа лабораторных занятий было, вот Валька пропустила и теперь глазами хлопает. Теперь уже весна скоро, и педагоги подтягивают… Вот, например, ботаника…

— Да что говорить, — вмешалась Рая Зверева, — мы все понимаем твое горе, но манкировать занятиями нельзя. Или ты посещаешь школу, или перестаешь учиться. Тут все ясно…

— Ясно, — подтвердила Антонина.

— Ну?

— Что «ну»? — Она подняла голову и спокойно посмотрела в глаза Зверевой. — Что, Рая?

— Будешь ты учиться или нет?

— Нет, не буду.

— Почему?

— Мне надо работать.

— А пенсия?

— На пенсию нельзя прожить.

Антонина помолчала и посмотрела на грустные лица подруг: Аня теребила кончик косы, Зверева грызла ногти, Валя Чапурная делала вид, что разглядывает на свет фарфоровую чашку.

— Если скромно, так можно, — неуверенно сказала Зверева, — только очень скромно. Мы втроем — я, отец и мать — почти год на пособие по безработице жили — и ничего. Правда, иногда кульки клеили. Вот и ты бы кульки…

— Сейчас уже кульки клеить не надо, — сказала Антонина, — теперь фабрику починили.

— А сколько пенсии тебе дали? — спросила Сысоева.

— Одиннадцать рублей сорок семь копеек.

— Это по скольку же выходит в день? — морща лоб, спросила опять Аня. — По тридцать пять копеек, что ли?

— Вроде.

— Ну что ж, — принялась рассчитывать Аня, — две французских по пятачку, завтрак у нас семь копеек — семнадцать.

— А ты не считай, — вдруг рассердилась Зверева, — небось Старосельская все уж сама рассчитала. Счетчик! Посчитай лучше, сколько твой отец зарабатывает… Тридцать копеек. Знаю я, как на тридцать копеек жить…

— Так Сысоева же не виновата, что у нее отец много зарабатывает, — вступилась Чапурная.

— Тебя-то уж не спрашивают, — совсем обозленно огрызнулась Зверева, — тебе молчать в тряпочку надо, балерина!

— Балерина тут ни при чем.

— Нет, при чем. Сама говорила, что твой папа в балетную школу двадцать два рубля за месяц платит. Ровно в два раза больше, чем вся ее пенсия…

Для того чтобы оборвать начинающуюся ссору, Антонина предложила еще чаю. Зверева, хмурясь, спросила:

— Значит, окончательно не будешь учиться?

— Не буду.

— Но ведь ты могла бы этот год доучиться, вещи бы продала…

— Я и так продала…

— Комната пустая? — спросила Аня.

— Пустая. А потом, какой мне смысл доучиваться? Ну, этот год доучусь, так ведь мне еще больше учиться захочется, а в следующем году я уж буду совершеннолетней и пенсии не получу, да?

— Да.

— Ну, значит, все равно работать придется…

— Все-таки семилетку кончишь, — дуя в блюдце, рассудительным басом сказала Зверева, — как-никак почти среднее образование.