Наслаждайтесь чужим счастьем

В нескольких семьях нашего дома живут в общей сложности пять собак, из которых четверо кобелей. Когда-то одного из них натолкнуло на мысль обписать угол крыльца перед нашим подъездом и теперь каждый из них ежедневно, выходя на прогулки в разное время, поднимает на злополучное место заднюю лапу, чтобы «перебить» запах соперника. Я ничего против их мелкой и заочной борьбы за лидерство не имею, но ярко-желтый и регулярно освежающийся ореол радиусом иногда в метр на обледеневшем снегу вызывает у меня отвращение. Ну и что? Подумаешь, закрой глаза и не увидишь, по сравнению с теми ощущениями, от которых даже с закрытыми глазами не избавишься, это ерунда. Но сейчас, возвращавшаяся домой и уничтоженная после общения с Жанкой, я не захотела мириться с тем, что мне не приятно. К тому же, мне навстречу появился один из соседей с собакой на поводке.

— Все крыльцо обгадили! Неужели самим не противно? — словно сама себе, пробормотала я тоном вредной старухи. Идиотка.

Хозяин собаки бросил на меня взгляд с брезгливостью, замешанной на чувстве собственного превосходства. И он был прав, потому что его собака была не кобелем, а сукой, и он никогда не разрешал ей делать метки на крыльце. А я сорвалась, потому что раньше всегда наслаждалась счастьем его семьи: он, его жена, их маленький сын и собака, все красивые, удачливые и все время дружно гуляющие, а потом я случайно увидела, как он обнимался со своей любовницей в припаркованном автомобиле, и мне стало мерзко. Я долго переживала и, как видите, оказывается, переживала до сих пор, раз меня сейчас все-таки прорвало. Наслаждаться чужим счастьем помимо всего прочего еще не благодарное занятие. А когда нет собственного, что прикажете делать? Остервенеть без своего и чужого, да? Нина, не будь максималисткой…

Сегодня мне в столовой не дали отходов для собак. Я давно заметила, что поварихи стали смотреть на меня, как Соседка-В-Шапке на Дарью Ивановну, и потому я не удивилась их извиняющемуся отказу с завуалированным ядом.

Я вышла из столовой внешне спокойная как обычно, но в душе у меня все закипело, и я проклинала себя за то, что не выплеснула эту злобу, данную мне поварихами, обратно на них.

Я села за свое рабочее место, и директриса начала мне что-то выговаривать.

Я вдруг подняла свой взгляд от стола и, глядя ей в глаза, четко и внятно произнесла:

— А проститутки мне не указ!

Она вся дернулась, покраснела и продолжала потрясенно и неотрывно смотреть на меня.

Я отвечала ей прямым, наглым и торжествующим взглядом, гордая от своей внезапной смелости.

Директриса хотела что-то сказать, но лишь выпустила воздух, открыв рот, ее левое веко задергалось в нервном тике.

Я поняла, что она тоже не железная.

— Вон! — справившись со своими чувствами, дрожаще-сурово приказала она. Я поднялась из-за стола и увидела, что у нее трясутся ноги. Наверно, я слишком сильно ударила ее.

Я надела пальто, шапку, взяла сумку и направилась к двери. Все это я проделала без малейшего апломба или вызова, вполне спокойно.

— Можете не возвращаться! — услышала я ее отрывистое вслед.

— Надо думать, — спокойно признала я.

Я вышла из школы, погода на улице была безликая: солнца не было, мороза тоже, вчерашний снег был коричневым на тротуарах и нездорово одутловатым на клумбах. Люди торопились по своим делам, не обращая друг на друга внимания.

От этой унылой, бесконечно повторяющейся картины хотелось закричать, закричать!.. А что тебе мешает сделать это? Ты ведь никому не навредишь этим криком, а себя почувствуешь лучше. А что касается правил общепринятого поведения, то ты их уже нарушила пять минут назад…

Раззадоренная своими мыслями, я почувствовала легкое возбуждение, приятную нервозность… Неужели сейчас закричу? Нет, не смогу.

— А-а-а-а-а! — внезапно, что было силы прокричала я, зажмурив глаза и подняв согнутые в локтях руки до уровня груди. Затем чуть шалевшее открыла глаза.

Почти все прохожие смотрели на меня, но делали это на ходу, предпочитая обходить меня на расстоянии. Сначала на их лицах был испуг, как следствие слишком большого удивления, а потом появились либо снисходительные улыбки, либо неприкрытое презрение и враждебность. Некоторые люди шли, напряженно делая вид, что все как обычно, они уже не смотрели на меня и словно не слышали никакого крика, вероятно, боялись, что если они признают свое отношение к этому, то их заставят оказывать мне какую-нибудь помощь, и они растратят свое драгоценное время на чужого человека.

Искреннее всех отреагировала толстая женщина лет пятидесяти с покрасневшим от хмеля лицом. С непосредственностью, присущей, как правило, детям, она счастливо заорала:

— Вот дура, блин, ты посмотри! — и всю дорогу, пока не завернула, радостно гоготала сзади меня.

Я шла приятно удовлетворенная своей выходкой, даже довольная и почти счастливая. Но ничего кроме новых впечатлений эта выходка мне не дала.

Дома я решила, что моя жизнь начинается заново, потому что я потеряла работу и, следовательно, автоматически становлюсь на какой-то новый путь. Этот новый путь в моем воображении я рисовала, конечно же, более удачливым, тем более к этому были предпосылки в виде моей внезапно появившейся смелости.

Я убрала всю квартиру, постирала кое-что, приняла ванну и поняла, что готова вступать в новую жизнь. Для начала нужно сказать матери о своем уходе из школы, чтобы больше не вспоминать эту неприятную тему. Я решила сделать это, поговорив с ней лично.

Через полчаса я уже была у матери. Рассчитывать на располагающую к разговору беседу не приходилось: в их большой квартире работало несколько телевизоров, по каждому в комнате, причем в детской на звуки с экрана наслаивалась еще и музыка, которую слушал сын-подросток нового мужа матери, в гостиной визжала маленькая дочка и ее подружка — так импульсивно они выражали свое отношение к какой-то компьютерной игре, около входной двери занудно лаял ненормально активный ротвейлер, привязанный после прогулки к ручке, так как его хозяина позвали к телефону и он, не раздевшись, громко кричал и смеялся в трубку. Моя же мать лепила на кухне пельмени, невнимательно смотрела небольшой кухонный телевизор и что-то возмущенно рассказывала своей соседке Вере, которая с каким-то тщательным раболепием тоже лепила пельмени.

От шума телевизоров, магнитофона, лая, голосов у меня разболелась голова, я поняла, что поговорить с матерью по душам не удастся и потому решила побыстрее выложить все карты на стол:

— Мам, я обозвала Наталью Дмитриевну проституткой и уволилась…

Недолепленный пельмень в руках матери дернулся и застыл. Вера моментально взметнула на меня свой испуганный взгляд.

Через несколько секунд, после того как мать убедилась, что я не шучу, кухню разрезал ее порывистый крик:

— Идиотка! Нет, это идиотка, Вер!

— Правда, Нин, ты че? — заискивающе-дружелюбно, чтобы быть по обе стороны забора, вставила Вера.

— Коллектив ей не нравится! — мать вскочила и начала бегать по кухне. — А я вам скажу, что работать ей не нравится! Это же лентяйка! Мать ушла из дома, перестала обстирывать, обслуживать, так она начала характер показывать! Я представляю, какой дома срач устроила!

— Так, хватит! — поднявшись из-за стола, отчеканила я, вскипевшая, и направилась в коридор.

— О! Побежала! Побежала! — хохотнула мать так, словно ожидала этого моего действия, и тут же кинулась за мной. — А как же я тебя устраивала туда, это все, что, коту под хвост, да?

Я молча надевала пальто.

— Ты бы сейчас нигде не работала, если бы не я, ты же дармоедка классическая! Тебе даже наплевать на то, как я унижалась перед этой чувырлой-директрисой, лишь бы тебя приняли!

— Ну и толку-то! — закричала я. — Полгода работаешь и нет зарплаты! Зачем мне такая работа? Уберите своего ротвейлера, чтобы я прошла!

— Ах, ей не нравится, что не дают зарплату! Да люди в миллион раз хуже тебя живут!

В это время привязанный ротвейлер, сбитый с толку двумя кричащими женщинами, снова начал громко лаять.