Наследие ван Аленов

Мими шла за членами команды вверх по склону, перешагивая через валяющиеся повсюду жестяные банки и кучи гниющего мусора. Мими подумалось, что все это не очень-то и отличается от некоторых районов Манхэттена, хотя и занятно посмотреть, как скученно живут здесь люди и как искажены их приоритеты. Она видела дома — да какие там дома, лачуги, — в которых не было воды и туалета, но которые похвалялись плазменным телевизором с экраном в сорок два дюйма и спутниковой антенной. А в кое-как сколоченных гаражах стояли сверкающие немецкие автомобили, в то время как дети хозяев бегали босиком.

Кстати, дети. Она услышала их раньше, чем увидела. Веселая шайка этих сопляков носилась за ними следом всю неделю. Их грязные физиономии были в дегте, на лохмотьях красовались выцветшие эмблемы американских спортивных клубов, а пустые ладошки все время были протянуты к иностранцам. Это напоминало Мими об объявлении социальных служб, транслирующемся по вечерам: «Уже десять часов вечера. Вы точно знаете, где сейчас находятся ваши дети?»

— Сеньора Бонита [5] , сеньора Бонита! — Скандировали они, шлепая босыми ногами по грязи.

5

Красивая (португ.).

— Кыш! — Прикрикивала на них Мими, отмахиваясь, словно от докучливых мух. — Сегодня у меня ничего для вас нет! Nada para voce. Deixeme sozinho! Оставьте меня в покое!

От их нытья у нее начинала болеть голова. Она не отвечает за этих людей, за этих детей... Она — венатор на задании, а не какая-то знаменитость во время рекламной поездки для укрепления связей с общественностью. Кроме того, это Бразилия, развивающаяся страна. На земном шаре есть места, где ситуация гораздо хуже. Эти сорванцы даже не знают, до чего им повезло.

— Сеньора, сеньора!

Малышка — херувимчик в грязной майке с пышной шапкой темных кудрей — ухватилась сзади за ее рубашку. Мими, как и остальные венаторы, была в черной куртке и непромокаемых нейлоновых брюках. Надевать грубые ботинки она отказывалась — в них ее ноги казались толстыми — и вместо них снова надела сапоги из шкуры пони, на высоком каблуке.

— Ну ладно, — сдалась Мими.

Она сама виновата, что эта детвора тут ошивается. Как она ни старалась ожесточиться, оставаться бесстрастной и нейтральной перед лицом воистину ужасающей бедности — Мими считала свой номер в гостинице (даже не люкс — однокомнатный!) и то уже немалым лишением, — как-то так получалось, что когда бы детвора ни вертелась вокруг нее, у нее всегда находилось что-нибудь для этих ребят.

Конфета. Доллар. (Вчера — по десятке каждому.) Шоколадка. Что-нибудь. Дети прозвали ее Прекрасной Дамой, сеньорой Бонита.

— Сегодня ничего нет! Правда нет! — Запротестовала она.

— Они никогда тебе не поверят. Раз уж ты сдалась в первый же день, — сказал Кингсли, весело поглядывая на нее.

— Можно подумать, ты сам лучше, — проворчала Мими и открыла рюкзак.

Они все четверо оказались мягкосердечными. Молчуны близнецы раздавали жевательную резинку, а Кингсли то и дело покупал детворе киба, лепешки с мясом, у уличных торговцев с ручными тележками.

Кучерявая девочка терпеливо ждала, пока Мими доставала мягкую игрушку, собачку; Мими купила игрушку сегодня утром в магазине подарков специально для этой малышки. Морда плюшевой собачонки напоминала Мими ее собственную собаку. Мими пожалела, что добряк чау сейчас не с ней, но в последние годы трансформации надобность в защите фамильяров-собак уменьшалась.

— А это для всех, делитесь, — добавила Мими, вручая вдобавок большую коробку конфет. — А теперь — брысь!

— Обригадо! Обригадо [6] , сеньора! — Завопили дети и умчались прочь, унося добычу.

6

Спасибо (португ.).

— Они тебе нравятся, — сказал Кингсли со своей кривой полуулыбкой.

Мими эта улыбка бесила, потому что с ней он делался еще красивее, недопустимо красивым.

— Вот еще!

Мими покачала головой, стараясь не встречаться с ним взглядом. Возможно, она выпила слишком много очень сладкой мексиканской кока-колы. А может, все дело просто в усталости и одиночестве и в том, что до дома так далеко. Потому что где-то в глубине мрачного каменного сердца Азраила что-то растаяло.

ПРОПАЖА

«Спроси у Чарльза... спроси его про врата... про наследие ван Аленов и пути мертвых».

Это были последние слова ее дедушки. Но когда Шайлер вернулась в Нью-Йорк, Чарльз Форс исчез. Как выяснил Оливер благодаря связям в Хранилище, однажды днем Чарльз отправился на свою обычную прогулку в парк, но так и не вернулся с нее. Произошло это неделю назад. Бывший регис не оставил ни записки, ни какого-нибудь иного объяснения. С его исчезновением все пришло в полнейший беспорядок. Корпорация «Форс» потеряла половину стоимости во время падения уровня цен на бирже, а в совете директоров начались дрязги. Компания шла на дно, а капитана, чтоб держать штурвал твердой рукой, не было.

Но Шайлер думала, что кто-то должен знать, где Чарльз, и однажды утром она подстерегла Тринити Форс в салоне, где та делала укладку. Главная светская львица Нью-Йорка, завернувшись в шелковый халат, сидела под феном.

— Полагаю, ты слыхала новости, — холодно произнесла Тринити, отложив журнал, когда Шайлер уселась рядом с ней. — У Чарльза наверняка имелись веские причины поступить именно так. Но, к моему сожалению, со мной он ими не поделился.

Шайлер рассказала Тринити про последние слова Лоуренса, сказанные там, на вершине горы. Она надеялась, что, может быть, Тринити сможет пролить хоть какой-то свет на их содержание.

— Наследие ван Аленов... — повторила Тринити, глядя на себя в зеркало и поправляя полиэтиленовую шапочку на бигудях. — Что бы это ни было, Чарльз давным-давно не желал иметь дело ни с чем, имеющим отношение к его «семье». Лоуренс жил в прошлом. Ему всегда было это свойственно.

— Но Лоуренс утверждал, что Чарльз должен это знать.

— Лоуренс сошел со сцены.

Тринити произнесла это таким тоном, как будто Лоуренс был актером, доигравшим пьесу. Не скончался. Не погиб. Не ушел навсегда.

Сошел со сцены.

Но Шайлер хотела спросить и еще кое о чем, об одной странной вещи, о которой говорил дедушка. Она сомневалась, что Тринити что-то об этом знает, но спросить было нужно.

— Он еще сказал, что у меня есть сестра и что она... она станет нашей погибелью. — Шайлер чувствовала себя немного глупо от таких мелодраматических слов. — У меня правда есть сестра?

Тринити долго молчала. Тишину нарушало лишь гудение сушки и голоса клиенток, сплетничающих с парикмахершами. Когда же она наконец прервала молчание, говорила негромко и осторожно.