Наследницы Белкина

Для исполнителя Риккардо привезли из Европы специальный грим, костюмы заказали лучшему в стране театральному модельеру и залучили в оркестр того самого скрипача, на которого давно облизывался главный дирижер. За месяц до премьеры все билеты были раскуплены, глава администрации города и глава администрации области заняли со свитой каждый по ряду, и директор распорядился поставить в партере дополнительные стулья — на всякий случай.

День премьеры вначале назначили на субботу, 13 января, потом подумали хорошенько и перенесли на два дня вперед — общее суеверие перевесило соображения удобства. Накануне решающего понедельника Татьяна почти не спала, ее бил страх. И все вдруг показалось ненужным и суетным — в конце концов какая разница, споет она Амелию или не споет, понравится столичным мэтрам или не понравится… Согрин уже никогда не вернется, и на премьере ei о не будет, его никогда больше нигде не будет.

О счастливой старости Татьяна не думала — когда она еще придет, та старость? Татьяна разглядывала себя в зеркале и не находила ни одного свидетельства. Она взяла в руки пудреницу — пора было выходить из дому, грим сложный, займет много времени, а потом еще надо настроить голос, как музыкальный инструмент, настроить саму себя…

Резкими взмахами пуховки она почти разогнала дурман уныния, и, когда уже собралась с духом, с голосом, с мыслями, в комнату влетела дочь.

Свою Олю Татьяна никогда такой не видела — в нее словно вдохнули разом те силы, которые с каждым днем по капле теряла Татьяна.

— Ты никуда не пойдешь сегодня, — заявила Оля. — Ты нужна Илье. Вчера умер его брат.

Бывший царь макулатурного киоска и нынешний директор издательства «Первопечатник» Борис Григорьевич Федоров умер от инфаркта прямо в кабинете — раскиданные страницы очередной рукописи валялись на столе, последние карандашные пометки (нервный знак вопроса, подчеркнутые строки) закончились ровной линией. Илья приехал сразу после звонка зареванной секретарши и ужаснулся своей первой мысли — увидев мертвого брата, он подумал о том, что вечером не сможет пойти на премьеру к Татьяне.

Борис Григорьевич много работал в последнее время, слишком много, причитали сотрудники. Силы, которые оставались, были растрачены недавним разводом, денег не хватало, конкуренты лезли изо всех щелей.

Но в семье Федоровых всегда все были долгожителями, и смерть Бориса, которому два года назад справили полувековой юбилей, оказалась нежданной, непредсказуемой, невозможной.

Илья звонил похоронным агентам, выбирал гроб, венки, костюм, заказывал ресторан для поминок, покупал водку гробовщикам — и с каждой новой минутой жизни без брата чувствовал груз, упавший на его плечи, груз, который теперь будет с ним всегда. Они редко общались, Борис Григорьевич говорить мог только о бизнесе и в самую последнюю встречу обещал брату завязать с книжками и переключиться на глянцевые журналы — по мнению Бориса Григорьевича, это был верный и выигрышный бизнес. В стране только начали появляться эти лощеные птицы в целлофане, в основном — переводные и переосмысленные версии иностранных журналов. Красивая дева на обложке, половина страниц отдана на пожирание рекламе, статьи написаны непривычно развязным языком.

После похорон Илья принялся разбирать бумаги Бориса — и нашел папочку с подписанными документами, оформленными договорами, счетами: до выхода первого номера проекта, который брат держал в тайне от всех, оставалось четыре месяца. Илья связался с редактором — номера телефонов нашлись у аккуратного Бориса Григорьевича все в той же папочке, и представился наследником. По завещанию весь бизнес брата отошел ему.

Татьяна не была на похоронах и даже не позвонила — Илья не мог на нее обижаться, но знал, что обидеться должен.

Зато пришла Оля, и плакала громче всех, и держала Илью за руку — он впервые заметил, что руки у нее такие же в точности, как у Татьяны: сильные, узкие ладони.

С Олей он сидел рядом на поминках — и почему-то вспоминал без конца не о детстве, не о макулатурной юности, не о тюрьме — а о том, что гроб для Бориса Григорьевича отыскали с трудом. «Он у вас такой высокий», — сказали в похоронном агентстве.

Глава 25. Орлиное племя

История Изольды — живи она в другие времена — могла бы стать хорошим либретто: здесь, думала Валя, есть и любовь, и рок, и трагедия. Теперь Валя смотрела на Лилию иначе, сочувствовала и по вечной своей привычке пыталась угодить — черта совершенно неуместная для оперной примы. Накануне премьеры Валя попросила Изольду показать старые фотографии, но наставница пробурчала, что у нее не сохранилось ничего — кроме гигантского шрама в душе, который, впрочем, почти не болит, а только ноет время от времени. Тогда Валя вытащила из шкафа пачку маминых снимков и коробку с древними программками и театральными буклетами.

Теперь, спустя годы, мамины фотографии казались Вале наивными, словно в черно-белых карточках проявилось настоящее чувство, с которым фотограф смотрел в объектив, — Валя больше не пугалась этих снимков и почти не обижалась на мать. Интересно, что сказала бы мама, узнав, что ее Валя будет петь в опере?

Старые буклеты и программки Валя впервые обнаружила еще будучи школьницей — когда Изольда только начинала приучать ее к театру. Потертые книжицы казались девочке серьезными документами, она перелистывала их с трепетом и честно старалась вникнуть в строгий язык сочинителя. Бедный сочинитель, думала теперь Валя, ему приходилось идти по узкой тропе между искусством и властью, и каждый неверный шаг запросто мог стоить карьеры и свободы.

Дикие времена, думала Валя, дикие времена, соглашалась Изольда — она никогда не забудет, как хористов спозаранок заставляли являться в театр, на политучебу, за которой — как факультатив — следовала репетиция; как всех подряд отправляли на сельхозработы в колхоз, в результате чего балетные зарабатывали ревматизм, а хоровые — теряли голоса.

— Какой это ужас, потерять голос, — содрогнулась Валя, а Изольда спокойно сказала, что потерять в этой жизни можно абсолютно все, и голос — не самое страшное в списке, уж пусть Валя ей поверит.

Валя не поверила. Расстаться с голосом для нее теперь было равносильно тому, чтобы расстаться с любимым и очень дорогим человеком.

Два месяца назад, в феврале, Коля Костюченко послал Валю снять деньги из банкомата — обычно она бегала за угол, к гастроному, но в этот день там оказалось слишком много народа. Мороз разгулялся, как в детской сказке, и по дороге к другому банкомату — в двух кварталах — Валя едва не задохнулась свежим, ледяным ветром. Снежинки больно кололи пальцы, и девочку снова ждал сюрприз: застывшие буквы на мониторе жалобно просили прощения — банкомат временно неисправен. Валя вздохнула, затянула шарф на шее, покрепче сжала в кармане пластиковую карточку Костюченко, который, наверное, нетерпеливо приплясывает в буфете (новая буфетчица Марина в кредит не наливала), и побежала вперед, к Институту метрологии. Там ее встретили даже чересчур приветливо — банкомат попался на редкость общительный, расщебетался, задавал вопросы — какими банкнотами сдавать деньги, да уверена ли она, что именно этими? Создавалась иллюзия полноценного разговора, но Валя так замерзла, что не могла над этим посмеяться.

Вернувшись в театр с пачкой денег, она почувствовала, что голоса — нет.

— Не беда, — хохотнул Костюченко, принимая купюры, — ты же не поешь.

Тогда никто ничего не знал, и как же хорошо, что все обошлось легкой простудой. Изольда, правда, рассердилась — как будто речь шла о ее собственном голосе.

Да, в советском театре такую, как Валя, терпеть не стали бы — Изольда рассказывала, что внешность солистов значила в те годы очень много, и если девушка была не просто хорошей певицей, но и выглядела неплохо, и при этом являлась комсомолкой или членом партии, то лучшего старта нельзя было придумать.