Наследник

– Иди выспись, без тебя провернем.

– Нет, я буду говорить.

Я полез на бочку. Но и на этот раз не успел.

Там уже стоял, надменно ворочая огромной головой на крохотном теле, Духовный. Он простер руку. Я с неудовольствием признал, что он не трус.

– Исполнилась светлая греза лучших умов нашего народа, – сказал он негромко, но внятно, – настала свобода.

Перед тем как сказать фразу, Духовный склонял голову и прикрывал веки, от чего его слова как бы получали особый, сокровенный и значительный смысл.

– Ликует и трепетно волнуется Россия, – говорил он отчетливо и бесстрастно, как на уроке дикции, – на всем своем великом протяжении, затаил дыхание весь мир, созерцая чудеснейший из всех известных всемирной истории переворотов.

Однако кое-кому уже наскучила эта пышность. Слышен выкрик:

– Довольно! В будку!

Духовный остановился.

– Кто это сказал? – грозно крикнул он. – Кто?

– Я, – смущаясь, сказал крикнувший.

– На своего нападаешь? – сказал Духовный. – Ребята, я – эсер, мы, социалисты-революционеры, десятки лет боролись против царя. Смотрите, ребята, он провокатор, он хочет, чтобы мы ножами между собой перерезались. Выгоните его к чертовой матери, чтобы не смущал.

Солдата быстро выгоняют, подталкивая увесистыми тумаками.

– Полковнику дали в шею, – продолжал Духовный и вдруг остановился. (Все смотрят на него – решающая минута!) – Это правильно. Но этого мало.

Толпа притихла. На лицах нетерпение и преданность.

– Это еще не все, – продолжает Духовный, – вы разделались с немцем внутренним, теперь надо покончить с немцами внешними.

– Ловкий черт! – со злобным восхищением шепчет Новгородов. – Хитро повернул. Тебе, Сережа, придется разделать его на все корки.

– Хотите вы, – яростным голосом кричит Духовный, – чтоб немцы нас выморили голодом? Чтоб русского рабочего и солдата закрепостили в германские рудники и заводы, как они приковывают цепями к пулеметам своих солдат?

И вдруг, подняв обе руки:

– Да здравствует Временное правительство, сумевшее в единении с Советом рабочих и солдатских депутатов закрепить революцию! Веруем и исповедуем, что свободный народ сумеет отстоять свободную Россию от посягательства на ее землю!

Буря оваций. Духовного подхватывают и качают. Он взлетает в воздух, не утрачивая и там, вверху, надменного выражения лица.

Я на бочке. Я должен говорить. Слабость сопутствует мне. От шума, оттого, что я – средоточие всех взглядов, у меня прекращается работа мысли, между мыслью и речью возникает провал. Например, я сказал:

– Товарищи, Временное правительство – это контрреволюционеры. Оно состоит из помещиков и фабрикантов. Ему нельзя доверять. За ним надо следить, а то они опять царя посадят.

И как только кончились эти слова, придуманные мной заранее, я ощутил гибельный распад личности, как всегда во время публичного говорения, то есть мысли выговаривали одно: «Призови их к братанью, к братанью», – язык, чтобы не остановиться, – другое:

– Не верьте эсерам, не верьте!

Лицо, оторвавшись от работы мозга, проделывает гримасы ужаса и удивления, что, впрочем, воспринимается в сумерках солдатами как ярость революционера и бурно приветствуется. Мучительно напрягая весь организм памяти и хмурясь, чтобы вызвать в себе эффект гнева, я крикнул:

– Товарищи, мы должны создать свое собственное, революционное временное правительство из рабочих и крестьян. Мы должны отобрать все помещичьи и монастырские земли и передать их народу. Мы должны немедленно прекратить войну!

– Хватит, – прошептал Новгородов, увидев, что я шатаюсь, пятна на лице, жесты одержимого, и приписывая все это усталости. – Хорошо, – сказал он, – валяй домой спать.

Кругом кричат «ура». Меня качают. Теперь мне хочется говорить еще, говорить без конца, извлекать из толпы крики, обожание. Но я вправду валюсь от усталости.

Подхватив с обеих сторон, меня ведут домой. Вглядываюсь в провожатых, блеск седин, окуляров – это дедушки!

– Как, вы еще не уехали? – говорю я слабым голосом.

Но они молчат, они сумрачны. Они укладывают меня на кровать, кряхтя, стаскивают с меня сапоги, соревнуясь в скорости, сквозь сон чувствую – меня целуют.

Посреди ночи кто-то будит меня. Это Духовный.

– Вас и меня, – шепчет он, наклонившись, – выбрали в комитет армии. Прочтите, это вам будет интересно, – и сует мне под нос какую-то брошюру.

Слипающимися глазами читаю: «Иванов, драма в четырех действиях», – роняю ее на пол и засыпаю.

13

Петроград, 25 июля 1917 г.

«Сережа, страшно рад был узнать, что ты жив, носились слухи, что ты помер. Рассказывал мне о тебе один подозрительный господинчик, по фамилии Духовный. Удивляюсь, что ты водишь знакомство с такими типами. Я напоролся на него во время демонстрации 4 июля у Таврического дворца. Должен тебе сказать, что там делалось что-то необыкновенное. Вообще мы были за 5 минут от захвата власти. Собралось народу тысяч пятьсот, рабочие, ребята из Кронштадта и т. д. Это было чисто стихийное. Масса знамен с надписями: «Вся власть Советам», «Долой министров-капиталистов» и пр. Настроение самое боевое. Выступил меньшевик Богданов, пробовал уговорить разойтись, его затюкали. Тут меня кто-то хлопнул по плечу. Смотрю – этот паршивец Гу-ревич. Вот он мне сказал, что ты жив, в Одессе, сам написал несколько строк и попросил, чтоб я вложил в письмо к тебе. Вкладываю. Он ужасный кривляка. Говорит: «Французская революция – это прекрасная гравюра, а русская – бездарный лубок». Я плюнул и ничего не ответил.

Но тебе, наверно, интересно, почему мы не взяли власть в эти дни? Я сам сначала так думал. Нельзя еще! Рано. Ленин тоже так думает. Вообще с приездом Ленина многое переменилось, Ленин выдвинул новые лозунги. За социалистическую революцию! Здорово, правда? О чем мы только мечтали – стало практическим лозунгом. Ленин – настоящий вождь. Кипарисов (он тоже здесь), который его лично знает, тоже так думает.

Да, чуть не забыл! Вот здесь ко мне подошел Духовный. Он просто подслушал мой разговор с Гуревичем о тебе. Он представился с большим фасоном, сказал, что ты и он были вместе в армейском комитете, но ты большевик, а он эсер. Я услышал, что ты большевик, и чуть не лопнул от радости. А Гуревич говорит: «Это он подражает взрослым, скоро выдохнется». Потом они взялись под ручку и ушли. Вообще здесь были все. Знаешь, кого еще я встретил? Но я еще не закончил насчет захвата власти. В общем, что тебе сказать? Ты заметил, наверно, что никакой борьбы, никакого сопротивления…»

(«Сопротивление» было два раза подчеркнуто.)

«… в сущности не было – я говорю про март, про царскую власть. Власть пала сама. Не то будет, когда мы…»

(Подчеркнуто «мы».)

«…будем брать власть. Здесь кровь неизбежна. Здесь будет сопротивление класса. Видел я, значит, еще Катю Шахову. Она эсерка, втрескалась в Керенского, очень хорошенькая. Говорю: «Что же, вы мартовская эсерка?» А она мне отвечает совсем невдопад…»

(Впервые за все время чтения я улыбаюсь, узнав старинную Володину ошибку: с детства он произносил «невдопад» вместо «невпопад», точно так же как вместо «эскиз» – «эксиз», вместо «Лиссабон» – «Либассон» и вместо «виртуоз» – «виртоуз». «Невдопад» глядело на меня добро и насмешливо, как Володькина морда…)