Наследники

— На звонницу, братцы! — оповестил он и полез на колокольню.

Минуту спустя над Челябой, утонувшей в сугробах, зазвучал благовест. В толпе поскидали шапки и закрестились.

— В добрый час шествуй, батюшка! — кричали в народе пугачевскому посланцу.

Между тем отряды и толпы пугачевцев разбрелись по городу и ломились на постой в купецкие хоромы. Загремели запоры, затрещали заплоты, оберегавшие торговое добро, остервенело залаяли псы, бросаясь на незваных гостей. Вооруженные вилами и топорами мужики не щадили купецкого добра. Ворвавшись во дворы, кололи откормленных свиней, хватали кур и, не обращая внимания на вой и причитания хозяек, стряпали сытное варево.

Ни пост, ни запугивания грехами — ничто не страшило мужиков. Они с жадностью поедали все, что попадалось под руку.

— Хватит, наголодовались, на вас работаючи! — отгоняли они прочь крикливых купецких женок.

На перекрестках улиц и на площадях задымились костры. В больших черных котлах башкиры варили конину. Густой белесоватый пар поднимался к сизому небу и таял. Город сразу ожил, по улицам засуетились люди, скакали конные, заскрипели возки, груженные дорогой кладью. То и дело гнали схваченных дворян и купчишек. На площади перед воеводской избой уже стучали топоры: плотники ставили из свежего теса глаголи. Со страхом взирали на это бредущие под караулом на допрос пленники.

Атаман Грязнов со своими ближними соратниками проследовал к воеводской избе. Там на крыльцо вынесли кресло, крытое зеленым штофом, и бросили под ноги пушистый бухарский ковер. Пугачевец уселся, возле него разместились есаулы. На площади сдержанно загудела толпа.

Начался допрос. Первыми подвели к пугачевцу дородных купцов-кержаков. Они степенно подошли, чинно стали рядком.

Из толпы крикнули купцам:

— Шапки долой! Не вишь, перед кем стоите?

Купчины неторопливо сняли лисьи треухи и поясно поклонились Грязнову. Тот пытливо вглядывался в их сытые бородатые лица. Волосы у всех были острижены в кружок, по-кержацки, взоры угрюмы.

— Вы что ж магазеи закрыли и хлеб упрятали от людишек? — строго спросил атаман.

— Исторговались совсем, — отозвался грузный, с густой проседью в бороде купец. — Сколько недель подвозу не было. Откуда хлеба напасешься!

По его бегающим, плутоватым глазам атаман понял: хитрит купец.

— Врешь! — закричал Грязнов. — Врешь, хапуга! Хлеб упрятали, дабы людишки голодовали. Видать, на глаголь захотели.

Седой дородный купец переглянулся с собратьями и, тряхнув головой, с легкой насмешкой сказал пугачевцу:

— Пошто грозишь нам глаголью? Известно нам, в большом сбереженье у царя-батюшки Петра Федоровича люди древлей веры. Жалованы мы государем брадами, двуперстием и осьмиконечным крестом, а ты, батюшка, грозишь нам.

Грязнов насупился, поднял голову и оглядел гудевший на площади народ. Там были посадские женки и ребята, жавшиеся к матерям. Глядя на них, атаман крикнул:

— Женки честные, так ли они говорят? Сыты ли вы и довольны ли хлебом?

Словно ветер пробежал по людской волне, вспенил ее. Раздались крики:

— Упрятали хлеб из магазеев. И дети наши голодуют. Не верь им…

— Чуете? — оборотясь к раскольникам, кивнул в сторону толпы Грязнов. — Чуете, что говорят?

С минуту атаман помолчал, исподлобья поглядывая на купцов.

— Это верно! — снова заговорил торжественным голосом Грязнов. — Его императорское величество государь Петр Федорович столь милостив к людям древлей православной веры и даровал вам брады, и двуперстие, и осьмиконечный крест…

Староверы разом оживились и пододвинулись вперед. Но атаман движением руки остановил их.

— Стойте тут! Поведайте мне, где государем указано, что купцу допущено заворуйство? Говорю вам: носите с честью свои брады и креститесь двуперстием открыто, но наказую вам ныне открыть магазеи к отпустить хлеб бедным людишкам по сходной цене. Вот ты, борода, стань сюда! — указал он перстом в сторону своих есаулов и сказал им: — Возьмите его для залога! Будет ныне исполнено мое слово — даровать ему жизнь, а нет — завтра поутру на реле поднять его!

В толпе заревели купецкие женки, но плач их заглушили крики:

— Правильно судишь, батюшка! Правильно!

Дородный купец стоял ни жив ни мертв. Потупясь, стояли его сотоварищи, ожидая дальнейших указов пугачевца. Но Грязнов махнул рукой:

— Убрать их! Вести дворянишек!

Толпа расступилась, и казаки вытолкали к воеводскому крыльцу худощавых и дрожавших от холода чиновников и рыхлую простоволосую барыню со злющими, колючими глазами.

Чиновники были в потертых, прохудившихся на локтях мундирчиках, без шапок; они ежились и потирали посиневшие руки.

— Кто такие? — строго спросил их атаман.

— Стряпчие воеводской провинциальной избы, — трусливо отозвались оба.

— Так! — Грязнов огладил бороду и убежденно сказал: — Взяточники!

Стряпчие пали на колени.

— Был грех, сударь! — признались они.

Атаман с презрением оглядел их, поморщился.

— Каждому полета розог! — громко сказал он и обернулся к барыне в бархатном салопе. — А ты кто такая?

— Столбовая дворянка Прокофьева! — горделиво и зло отозвалась барыня.

— Заводчица? — переспросил Грязной.

— Была ранее и заводчицей, а ныне вдова и живу от сбережений, — осмелев, сказала салопница. — Вин за собою не чую и перед хамом не в отчете!

— Кровопийца! На рели негодницу! — закричали в толпе.

— Чем согрешила она перед честным людом? — возвысил голос атаман.

— Душегубица она! Мучительница!.. Немало холопов перевела да покалечила! — снова закричали в толпе.

— Тишь-ко, не все разом! Кто свидетельствует против нее? — спросил пугачевец.

Из толпы на костылях вышла в рваном шушуне девка.

— Дозволь, батюшка, — поклонилась она Грязнову.

Атаман кивнул головой:

— Говори!

— Холопка я той душегубки, — начала жалобу девка. — Тиранство чинила она над нами, морила непомерной работой и голодом. Не управишься с уроком — била чем попало, поджигала волосы на голове, хватала за уши раскаленными щипцами, а то, озлобясь, хлестала кипятком в лицо.

— Врешь, сука! — не утерпела ответчица. Ее крупное лицо побурело от гнева, глаза сузились, как у разъяренной рыси. — Погоди, доберусь, хамка!.. — пригрозила она.