Наследство от Данаи

— А Маринка тоже решила писать, не передумала?

— Да! — тряхнула волосами девушка.

— И я с вами послушаю, — вышла к ним Низа Павловна и вынесла на крылечко еще один стул.

— Ага, — сказал, как всегда в начале рассказа, Павел Дмитриевич.

И стрела времени перенесла их на сорок лет назад...

16

Прошло несколько дней. Короб, в котором Павел Дмитриевич привоз домой странный подарок, он не выбросил, подумал: если Бог послал, то в хозяйстве пригодится. А скоро Евгения Елисеевна почистила его и приготовила под цыплят: они брали их из инкубатора маленькими и держали в таких ящиках, грея под электролампой.

И дело было не в коробе, не с него началось, не на нем и останавливаться. Продолжением был утренний кофе — хорошая семейная церемония. Ее суть: Евгения Елисеевна просыпалась и оставалась в своей комнате, даже не вставала с кровати, чтобы не тарахтеть и не беспокоить мужа, так как у него был чуткий сон. А муж ее, Павел Дмитриевич, делал вид, что верит, будто она спит. Он тихо сползал с постели, на цыпочках выходил в веранду, где у них была оборудована кухня, и начинал готовить кофе, которым потом угощал жену, появляясь в ее комнате со словами «Как же вы не видели!» или «А шо вы здесь робите?» — из репертуара дивгородских белорусов. Ей-богу, уже трудно сказать, от кого что пошло.

В тот раз он стоял задумчиво у плиты и следил, чтобы чайник, закипая, не залил огонь водой. От нечего делать посматривал в окна, открывающие панораму села на три стороны: восток, юг и запад. Солнце еще не встало, но мрак разреживался поразительно полной луной, висящей в самом зените. Чудно так было наблюдать, как в цвете сумерек незаметно и вместе с тем неуклонно начинал преобладать свет. И чем больше его прибывало, тем скорее просыпались птицы, первыми реагировавшие на рассвет. Потом от пруда повеял ветерок, слегка тряхнул листья на осокорях, и они сонно зашелестели. Тот ветерок казался бойким молодцем, тайно возвращающимся от любовницы с удовлетворением во всем теле, хотя и с сознанием своей неясной, щекочущей нервы вины, лежащей на душе.

Почему иногда, чтобы подчеркнуть высокую степень какого-то качества, прибегают к его противоположности? Например — звенела тишина. То есть это уж тишайшая тишина, которую только можно представить. Низа называет это, кажется, оксиморонами. Как любо знать все заковыристые словечки! Эт, думается кто знает о чем. Но, в самом деле, в дневной суете, в надоевших мелочах, не замечаешь этой безголосой, разлитой в природе благодати. А между тем именно от нее все живое и сущее набирается веры, доброжелательности и терпения. Она легко входит в каждое создание, будто для того и существует, чтобы ощутить ее, а потом понести в свои дела, чтобы склеивать ею в одно целое разорванные эпизоды поступков и мыслей, как пчела соединяет воском и прополисом улей и плоды трудов своих.

Ежедневное общение Павла Дмитриевича с рассветом было таким же таинством, как рождение, оно не терпело чужого вмешательства, пусть бы то было старание подсобить ему, а не помешать.

Чайник закипал медленно, а может, это он прытко летал мыслями над миром, непостижимо совмещая погружение в себя с полным растворением в утренней торжественности. Каждый час дня или ночи имеет свои звуки. Наверное, если бы ему завязали глаза, выдержали в обстановке, где теряется восприятие времени, а потом снова выпустили сюда, в веранду, и спросили, какая стоит пора, то он безошибочно угадал бы ее по звукам.

Дисгармония появилась неожиданно — рядом что-то глухо ухнуло, будто упало. Павел Дмитриевич вздрогнул, не поняв, откуда идет звук. Подумал, что это вода в чайнике взорвалась первым пузырем кислорода. Взглянул на носик — идет ли уже пар. Но нет. Что такое? — подумал он и осмотрелся. Вокруг ничего не изменилось, только возникла какая-то жуткость, ощущение чужого взгляда, изучающего, внимательного. Павел Дмитриевич окинул глазами окна. Так и есть!

В узеньких стеклах входной двери застряли два огромных зеленых глаза, отливающих магическим огнем, полыхали светлячками. Ого! — подумал он, хоть его тяжело было испугать: в нечистую силу он не верил, а от людей видел всякое — прошел войну, голод, имел смертный приговор, потом, помилованный, жил под надзором. Много было всего на его долгом веку... И все же промелькнула мысль: «Как хорошо, что уже светает».

С проблеском этой мысли он приблизился к двери — зеленые глаза не исчезли, наоборот, с еще большей настороженностью следили за его движениями. Павел Дмитриевич открыл дверь — глаза отклонились вслед за нею, а затем он увидел большую абсолютно черную кошку, уцепившуюся когтями в штапики дверных окошек. Она висела на двери и каталась тут по его милости, как у себя дома. Она не спрыгнула и не убежала даже тогда, когда незнакомый ей человек прыснул смехом, — подняла головку вверх и вопросительно посмотрела на хозяина. Дескать, что здесь смешного? — лучше принимай меня в гости.

— Ах ты, шалунья! — воскликнул Павел Дмитриевич. — Ну-ка, иди сюда, находка моя, — и он осторожно снял кошку с двери, поддерживая под задние лапки.

В том, что это та же кошка, которая приехала с ним в багажнике машины, он не сомневался.

Она не сопротивлялась, снисходительно разрешила держать себя, но и не мурлыкала льстиво.

— Принес тебе Найду, подарок, который нам в багажник подбросили, — подал Павел Дмитриевич киску жене в постель. — А ты волновалась, где она, где.

— Что ты делаешь? — Евгения Елисеевна сделала попытку отстраниться от кошки, но не успела — та ловким движением сама выпрыгнула из державших ее рук и примостилась на кровати. — Да она же шаталась неизвестно где! Бедненькая... — с этими словами Евгения Елисеевна погладила животное по спинке. — Нет, кто-то по-настоящему доверил ее нам, а не просто подбросил.

— Почему она возвратилась? Ее два дня не было. Да?

— Да. Почувствовала, что не успеет к старому дому добежать, вот и возвратилась. Сегодня она нам котят приведет.

Так они назвали киску Найдой.

— Ох, и бродяжка ж она была, признаюсь вам, редчайшая! — рассказывал Павел Дмитриевич. — Бывало, месяц ее нет, иногда два, а потом появляется, будто всего на минутку выходила. Однажды год не было.

— В плен ее забирали! — крикнула из веранды Евгения Елисеевна. — Не наговаривай на животное лишнего. А она убегала и возвращалась к нам. Позже она стала умнее, и больше чужаку дудки удавалось ее поймать.

Да, Найда оказалась совсем молоденькой киской. Может, сейчас впервые должна была принести потомство. Евгения Елисеевна от нее не отходила, приготовила мягкое гнездышко в том самом коробе, в котором ее привезли, молочка налила.

— Ага! Не очень нашей Найде это надо было! — припоминал рассказчик. — Убежала и дня два мы ее не видели. Запряталась, значит, чтобы окотиться.

Но вот, не успели новые хозяева о ней забыть, слышат, мяукает где-то, отзывается к ним. А через миг выглянула с чердака.

— Давай, прыгай к нам. Кис-кис-кис, — позвала Евгения Елисеевна и быстренько подставила ей стремянку.

Не хочет, зовет людей наверх. Пришлось влезать.

Найда скинула с себя округлость, вытянулась вдоль, стала грациозной и радушной. Встретила помощников — а для чего, вы думаете, она их звала? — любезно, хвост подняла трубой и об ногу головой трется.