Наследство

— Во-первых, — вступил он, дождавшись, — война вполне возможна. Сотни и тысячи людей хотят воевать, им нравится воевать, они любят это дело, видят в нем смысл, и им наплевать на вашу европейскую культуру, на уровень военной техники… на саму смерть в конце-то концов!.. Во-вторых… Почему, собственно, вы решили, что это будет война с коммунизмом, точнее, война Германии с Россией? Или всего Запада с Россией? Есть ведь и другие варианты! И прежде всего — такая война, в которой Россия и Германия будут выступать как союзники против Запада!

Кондаков воодушевился, привстал с подушек, отшвырнул с живота в ноги скомканные газеты, глаза его заблестели.

Муравьев не знал, что именно эта идея более всего и занимала Кондакова последние месяца три, и, быть может, именно из-за нее он был все эти месяцы постоянно возбужден и взвинчен настолько, что измученное сердце его так сразу сдало при неудаче с торговцем. Этой осенью один знакомый из Британской разведывательной службы конфиденциально сообщил ему, что, по имеющимся у них сведениям, Советская Россия в обход Версальского договора тайно способствует развитию германского рейхсвера. На авиационном заводе в Филях, под Москвой, строятся военные самолеты конструктора Юнкерса, на аэродромах близ Воронежа и Гомеля проходят совместное обучение русские и немецкие летчики, имеются такого же рода танковые училища около Казани. Генерал-майор Вернер фон Бломберг недавно ездил в Россию с целью проинспектировать эти училища. Имеются данные, что Россия поставляет в Германию также военную амуницию, пехотное снаряжение, артиллерию. Германия уже сейчас имеет секретный запас в 400 ООО винтовок сверх дозволенного ей Версальским договором.

Едва Кондаков услышал эту новость, так тотчас же связал ее в уме с некоторыми гипотезами, которые еще до войны предложил известный Меллер ван ден Брук, проводив ший границу между Западной и Восточной Европой по Рейну, относя, следовательно, Германию почти полностъю к «Востоку». Три-четыре года назад сходные идеи высказали знаменитый немецкий географ Фридрих Ратцель, отставной генерал Карл Хаусхофер и шведский профессор Рудольф Челлен. Эти трое называли себя «геополитиками», их теории о молодых и старых нациях, о жизненном пространстве и о приобретали все большую известность, и Кондаков был поражен, что Муравьев, живя в Германии, ухитрился так мало знать о них. Для самого Кондакова рат-целевская «Политическая география» и эта самая «Der Staat als Lebensform» Челлена сделались настольными книгами. Его приводил в восхищение и сам термин «геополитика», емкий и точный, само звучание этого слова; он не был согласен с содержанием этих теорий, но, возмущаясь их ограниченной претенциозностью, отмечая их логические и фактические ошибки, выявляя их передержки, бездоказательные утверждения, в то же время мучительно завидовал этой самоуверенной немецкой непреложности построений, на которую у него самого никогда не хватило бы духу; он жалел, что не он сам нашел это слово, и ему даже казалось, что сам про себя он всегда так и обозначал открывавшуюся ему систему мировых соотношений. Услыхав о тайном сотрудничестве России и Германии, Кондаков ни минуты не колебался: оно, несомненно, не было лишь случайным, конъюнктурным вывихом — оно было частью грандиозного, тщательно разработанного геополитического плана, нацеленного на уничтожение прогнившей западной цивилизации, на завоевание мирового господства. Индустриализация Советской России помощью германского технического гения, вооружение Германии помощью русской рабочей силы, выработка совместной, приемлемой для обеих стран идейно-политической программы типа «прусского социализма», предложенного философом Шпенглером как антипод западному постыдно индивидуалистическому демолиберализму, — таковы были, насколько мог умозаключить Кондаков, основные элементы этого обширного плана.

— Вы ведь должны понимать, — сказал Кондаков, наугад тыча пальцем в какую-то книгу, торчавшую из-под подушки, — что старопрусский дух и социалистическое мировоззрение на самом деле ненавидят друг друга братской ненавистью и являются в действительности единым целым. Разве вы не видите, что социализм в теперешнем советском понимании — это прежде всего твердый государственный порядок, дисциплина, иерархия. Кстати, подобные же мысли высказывает и Ахметели.

Кондаков был убежден, что геополитики самым теснейшим образом сотрудничают с германским — а может статься, и с русским — правительством, он допускал, что могло иметь место даже их прямое участие в выработке всех этих секретных договоров и соглашений. Как всегда, его интересовало только, кто из них конкретно и когда этим занимался (кто, в частности, занимался этим в России); он негодовал на самого себя, что проворонил начало этих операций.

— Нет, как хотите, а Германия — это страна, принадлежащая также к Западу, — сказал Муравьев.

— Не имеет никакого значения, — возразил Кондаков. — В крайнем случае она будет просто вновь расколота, разделена на несколько частей, минимум на две — Восточную и Западную. К Востоку, к славянам органически тяготеют Пруссия, Мекленбург, Бранденбург, Силезия, отчасти Тюрингия. Остальные земли действительно могут отойти к Западу. Разумеется, это не произойдет так просто. Может быть, этому как раз и будет предшествовать война, большая война.

— Но ведь сейчас в Германии, в той же Пруссии, например, у власти социал-демократы, — сделал слабую попытку сопротивляться Муравьев. — Они не могут желать уничтожения традиционных для Запада свобод.

— И тем не менее они заключили тайные соглашения с большевиками! Есть понятие исторической необходимости, оно заставляет вас играть в ту игру, в которую, может быть, вы играть не хотите. И немцы хорошо чувствуют это. А мы, — я имею прежде всего в виду самого себя, — как все русские марксисты, хотя и бывшие, недооцениваем германскую социал-демократию, всех этих Вельсов, Мюллеров, старика Каутского, презираем их, для нас они, видите ли, слишком буржуазны! Наша ошибка была в том, что мы не сотрудничали с германской социал-демократией, тогда бы мы могли как-то влиять на процесс!..

Кондаков увидел, что его опять вынесло к фундаментальному противоречию между исторической необходимостью и волей политика, и с неудовольствием остановился. Тотчас ему сделалось совсем худо. В изнеможении он откинулся на подушки, неуклюже пытаясь переменить позу, повернуться на бок. Муравьев вскочил со стула, желая ему помочь, беспокоясь, не нужно ли позвать сиделку, но Кондаков раздраженно отстранил его рукой. Наконец ему удалось повернуться. Минуту или две он лежал, прикрыв глаза и трудно дыша, затем приподнялся на локте и, с гримасой омерзения взглянув на Муравьева, спросил:

— Послушайте, а за каким чертом вы вообще влезаете во все это?! Ведь это же отвратительно! Зачем вам это? Ведь люди придумали себе занятие политикой, чтобы не думать о нравственности. Вернее, вся нравственность теперь сместилась в область политического. Считается, что нравственно принадлежать к одной партии и не принадлежать к другой. Человек может быть жаден, может быть пропойцей, может быть подл по отношению к своим близким, к жене, но никто не интересуется этим. Интересуются только, за правое или за неправое дело он выступает! Что может быть глупее этого! Глупее и бессовестней! Жалкие, слабые, порочные люди становятся правдолюбцами, объявляют, что борются, видите ли, за свободу! И самое удивительное, что все начинают тупо верить им, считать их смелыми, мужественными людьми, хотя в большинстве случаев они только достаточно оборотистые люди. Мне противно подавать руку большинству из них! И… и вот теперь вы туда же! — Последние фразы он выкрикивал уже сорвавшимся голосом. Кашляя, он схватился рукою за горло. — Зачем вам это, зачем?! Подумаешь, какаяф [15] из собак сожрет другую! Не вмешивайтесь, бросьте! В конце концов вас просто убьют! Начавши заниматься политикой, надо самому быть готовым на убийство!.. Иначе вы станете всеобщим посмешищем!..

15

Так в книге. прим. сканировщика.

Муравьев сидел сам, как ему казалось, будучи близок к сердечному припадку.

— Надо быть готовым на убийство, иначе вы никогда не сможете стать хорошим политиком, — продолжал хрипеть Кондаков. — Надо любить убийство. Посмотрите, как любят играть в войну дети. Как они любят убивать и как они любят быть убитыми! Потом, к сожалению, это проходит. Появляется какой-нибудь старый пердун и начинает вещать: мир, мир, мы хотим мира! Остановите руку убийц!.. Хотя вы-то, кажется, не из таких. — Он вдруг снова рывком сел и с диким подозрением уставился на Муравьева (совсем как бывший его ученик в редакции накануне). — Позвольте, — сказал Кондаков. — А что это за слухи, что вы связались с Троцким? Это еще за каким чертом вам понадобилось? Вы что, даете им деньги? По-моему, вы ставите не на ту лошадку! Вы рассчитываете на его победу? Напрасно! Я, впрочем, не верю, что вы так циничны. Я понимаю, дочь ваша еще слишком молода, но вы должны ей объяснить что-то. А вместо того вы сами!..

Лепеча что-то несуразное, Муравьев побежал в коридор за сиделкой.

XXI «СИЛЬНЕЕ, ЧЕМ „ФАУСТ“ ГЁТЕ»

Мелик был у себя дома один. Оба его юных почитателя только что ушли от него. Они просидели долго, и юноша с редкой бороденкой все время спрашивал у него: «Валерий Александрович, расскажите нам, пожалуйста, о вашей системе, помните, вы обещали?» Мелик покорно и тяжело плел им в ответ околесицу о «философских и мировоззренческих основах», даже не имея сил хотя бы закруглять свои разорванные, не связывающиеся меж собой периоды. Ему хотелось остановиться и крикнуть им: «Да нет же у меня никакой системы, отстаньте!» — но он не мог решиться на это из трусости, боясь потерять их. Что ему было в них, он тоже не знал и только смотрел все мрачнее и мрачнее и порою уже откровенно грубил. Из обоих неофитов — один, как всегда, восторженно слушал, тем не менее беспрерывно и утомительно для глаз вертясь, теребя бороденку и задавая все новые никчемные вопросы, чтобы уточнить слова, которые Мелик не помнил, произнес или нет; другой (юноша, желавший иметь светские манеры, сам честолюбивый и хитрый) заподозрил неладное и сидел молча, поджав губы. Оба они казались Мелику несносны, и он с некоторым удивлением прислушивался к тому, что сам говорил, поминутно спрашивая себя: «Зачем, зачем мне все это?» Наконец они ушли.

Он все не мог успокоиться и ходил взад-вперед по своей длинной узкой комнате, от окна к двери, еще доказывая что-то молодым людям. (Теперь, когда они ушли, ему обязательно нужно было что-то им доказать, и он ругал себя, что в каких-то пунктах своей речи выразился неудачно.) Привычки ходить, размышляя, по комнате у него не было; ударившись дважды подряд коленом, одним и тем же местом, о железный выступ кровати, морщась от боли и захромав, он отошел к окну и стал там лицом к комнате.

Комната с высоким потолком и оттого казавшаяся еще уже, была унылой и грязной. Ремонта он, конечно, здесь не делал с пятьдесят шестого года, с тех самых пор, как его троюродный брат, движимый то ли внезапным добрым побуждением, то ли неясным и сложным расчетом, женившись, прописал его сюда. Будто бы брат потом жалел об этом, но, будучи совестливым человеком, не решался тревожить Мелика. Теперь они не виделись уже лет десять.