Наследство
Шрифт:
— Ну, а мне двенадцать, тоже ребенок, а я был вынужден заставить своих родителей думать, что это я чуть не убил другого мальчика. Что это я нанес другому мальчику тяжелое увечье, повредив ему мозг! По крайней мере, мне казалось, что я выполнил свой долг. Сделал то, что мне казалось самым правильным. К тому времени, как до меня дошло, что вы никогда не придете, было слишком поздно что-то менять. Думаешь, все это время мне было очень весело?
У меня кровь отливает от лица, когда я слышу это. Я был вынужден заставить их думать…Воспоминание пробивается сквозь заслон в голове. Генри нагибается, смотрит на землю, подбирает камни, четыре, пять камней. У меня вода в глазах и в ухе, из-за этого неясный гул искажает голоса: Генри, дразнит Динни, выкрикивает обидные клички. Бет тонким голосом кричит: Перестань!
— Мне нужно идти, — шепчу я и, пошатываясь, встаю.
— Эрика, обожди…
— Нет! Я должна идти!
Как же мне скверно. Столько всего накопилось в душе и требует выхода. Я спешу, оступаясь, несусь к дому. Врываюсь в холодный туалет под лестницей — в нем от соприкосновения с ледяным сиденьем унитаза сводит ноги. Падаю на колени, меня рвет. Горло саднит, вокруг зловоние, но почему-то я чувствую облегчение. Я заслужила наказание. Мне кажется, что это и есть начало справедливого возмездия. Теперь я знаю, что изводило Бет все эти годы. Теперь я знаю, почему она так себя мучила, за что себя карала. Ополоснув лицо, я пытаюсь отдышаться, твердо встать на ногах. И холодею от страха — мне кажется, я знаю, какую кару она может определить для себя сегодня.
— Бет! — зову я, закашливаясь от боли в горле. — Бет, да где же ты? Мне надо тебе кое-что сказать!
На подкашивающихся ногах я обегаю одну за другой все комнаты первого этажа. Сердце трепыхается, голова идет кругом.
— Бет! — Я повышаю голос, почти кричу.
Несусь вверх по лестнице, заглядываю в ванную, мчусь по коридору к комнате Бет. Дверь закрыта, и я налегаю на нее всем своим весом. Внутри темно, шторы задернуты. И прямо передо мной то, чего я так боялась, что с ужасом представляла себе.
— Нет! — Я бросаюсь в темную комнату.
Моя сестра сидит на полу, ее лицо от меня отвернуто. В хрупкой руке зажаты ножницы с длинными лезвиями, вокруг растеклась темная лужа.
— Бет, как же это… — шепчу я.
В легких у меня не осталось воздуха, в моих венах не осталось крови. Я опускаюсь на колени, поднимаю ее, она нереально легкая, бесплотная. На мгновение я замираю, отупев от боли, и тут Бет поднимает ко мне лицо — глаза открыты, она смотрит на меня, и я от облегчения смеюсь.
— Эрика? — Голос у нее совсем слабый.
— О, Бет! Что ты наделала? — Я отбрасываю волосы с ее лица, и только тут до меня доходит. Она их отрезала, отхватила напрочь. Темная лужа на полу — ее отрезанные длинные волосы. Без них она кажется совсем девочкой, маленькой и беззащитной. — Твои волосы! — реву я, а потом снова хохочу и целую ее лицо. Она не навредила себе, крови нет.
— Я никогда бы этого не сделала… Я хотела, но… Эдди…
— Ты не хотелаэто сделать! Ты не хочешьэто сделать! Всерьез не собиралась, я знаю… — сбивчиво повторяю я. Я тяну ее за руки, слегка встряхиваю.
— Собиралась! На самом деле! — возражает она раздраженно, и мне кажется, что, будь у нее силы, она вырвалась бы из моих рук. — Зачемты заставила его все тебе рассказать? Почемуне послушаламеня?
— Потому что это должно было случиться. И случилось. Но послушай ты меня, Бет, ты слышишь? Это важно. — Я поднимаю взгляд, замечаю свое отражение в зеркале на туалетном столике. Бледная, словно привидение. Но в моих глазах — я это вижу — правда, готовая вырваться на волю. Я делаю глубокий вдох. — Бет, Генри не умер. Гарри— это Генри! Это правда! Динни мне все рассказал… Он не умер тогда. Они его отвезли к своему другу, чтобы оказать первую помощь, а потом много лет возили по разным лагерям. Вот почему его так и не смогли найти…
— Что? — выдыхает Бет. Она глядит на меня, как змея, готовящаяся к нападению.
— Гарри — тот самый Гарри, с которым твой сын провел всю рождественскую неделю, — это наш кузен Генри.
Господи, как же я хочу поскорее снять с нее груз, я хочу ее исцелить! В наступившей тишине я слышу ее дыхание. Легкое трепетание воздуха, исходящее от нее.
— Это неправда, — слышен шепот.
— Правда, Бет. Чистая правда. Я в это верю. Динни никому не сказал, что там случилось, вот Микки и подумал, что это дело рук Динни,и они побоялись, что его будут судить, заберут из семьи…
— Нет, нет, нет!Все это полный бред! Я убилаего, Рик. — Ее голос то повышается до отчаянного вопля, то затухает. — Я его убила.
Бет повторяет это уже тише, спокойнее, словно испытывает облегчение от того, что эти слова наконец вырвались наружу.
— Нет, ты не делала этого, — настаиваю я.
— Но… я бросила камень… он оказался таким тяжелым! Я бы ни за что не сумела такой бросить! Даже Генри не стал бы бросать такой большой. Но он меня вывел из себя! Он такменя разозлил, я просто хотела его остановить!Он так высоко полетел, — снова шепчет она.
Теперь я все вижу. Наконец, наконец. Как все это было. Девочек не учат бросать камни как надо. Она вложила в бросок всю силу, но слишком быстро выпустила камень из руки, и он взлетел слишком высоко. Мы не смогли проследить за его полетом в ослепительном летнем небе. Генри уже дразнил ее, высмеивал ее неуклюжий бросок. Он уже хихикал, когда камень вернулся, упал сверху и ударил его по голове с ужасным, нехорошим звуком. Громким и нехорошим. По этому звуку мы в то же мгновение поняли, что произошло нечто ужасное, хотя и ни разу не слышали его раньше. Звук пробиваемой плоти, удар камня о кость. Даже сейчас меня начинает мутить при воспоминании об этом звуке. Будто только сейчас я слышу его впервые, и только сейчас все во мне восстает против того, что произошло. А потом вся эта кровь и его остекленевший взгляд, и я отчаянно пытаюсь выбраться из воды, и мы бежим прочь. Все фрагменты картины собрались, и я помню. Наконец.
— Так я его не убила? — шепотом спрашивает Бет, впиваясь глазами мне в лицо, пытаясь прочитать по нему, правду ли я сказала.
Я мотаю головой, улыбаюсь ей:
— Нет. Ты его не убивала.
На лице Бет проступает облегчение, медленно, неуверенно, она словно не решается мне поверить. Я крепко ее обнимаю и чувствую, что она тихо плачет.
Позже я отправляюсь в лагерь. Уже день, солнце пробивается сквозь туманную дымку. Появляются первые проблески неба — прозрачные, ослепительные клочки, — и я чувствую, как что-то вливается в меня, переполняет. Это странное чувство, оно может превратиться во что угодно. Может стать радостью. Возможно. Я присаживаюсь рядом с Гарри на ступеньки его фургона. Спрашиваю, что он делает, и он, хотя и молча, раскрывает ладони и показывает мне. В одной руке у него маленький перочинный ножик, в другой — кусок коры, на котором нацарапаны геометрические фигуры, кривобокие, налезающие одна на другую. Сейчас Гарри кажется мне удивительным, настоящим чудом. Я пытаюсь взять его за руку, но он отодвигается, не хочет. Я не настаиваю. Это чудо. Что Генри мог вырасти и стать вот этой доброй душой. Что это? Последствия травмы или, может быть, удар Бет что-то выбил из него? Озлобленность? Детскую заносчивость, агрессивность? Все низменное, все наследство Мередит, всю ненависть, которой она его научила. Теперь он — начисто вытертая классная доска.
Не мешая ему работать, я собираю его дреды в лохматый узел на затылке, чтобы рассмотреть лицо. Я сижу, он трудится, а я гляжу ему в лицо. И медленно, постепенно проступают знакомые черты. Кое-что будто встает на место, принимает знакомую форму. Но лишь отдельные штрихи, следы. Кэлкоттовский нос, как у всех нас, с характерным сужением к переносице. Голубовато-серые глаза. Ему как будто не мешает мое внимание. Похоже, он его просто не замечает.
— Он тебя узнал, мне кажется, — тихо замечает Динни, подходя и становясь перед нами. Руки опущены вдоль тела, но кулаки сжаты, словно он ждет чего-то. И готов к этому. — В первый раз, когда вы встретились в лесу и он к тебе подошел… Мне думается, он тогда узнал тебя, вот что.