Настанет день

— Потом насчет этого будем думать. Мы…

Джесси засмеялся, и это был самый скверный смех, какой Лютер от него когда-нибудь слыхал.

— Или мы это сделаем, или мы покойники, Деревня. — Он расправил плечи, раскинул руки и обнял его. — И ты это знаешь. Если только ты не хочешь убить эту акулу, а попутно подписать смертный приговор и себе, и своей женушке.

Лютер забрался в машину.

Последний, Оуэн Тайс, заплатил им наличными, сказав, что у него так и так не выйдет их потратить на этом свете. С тех пор как померла его Бесс, он частенько подумывал взять дробовик и отправиться на ту сторону вслед за ней. В середине дня у него воспалилось горло, а теперь уже начало прямо-таки жечь, и все равно ничего ему, на хрен, не нужно, когда нету Бесс. Он им пожелал всего хорошего. Сказал, все понимает, чего уж там. Понятное дело. Надо же мужику зарабатывать на жизнь. Ничего тут нет стыдного.

Сказал: вся моя семейка того, черт дери, верите, нет, было преотлично, мы ужинали за этим вот столом, мой сын, его жена, моя дочь, ее муж, трое внучат и Бесс. Просто сидели, жевали, болтали. А потом — потом словно Господь самолично спустился через крышу в этот вот дом и сгреб всю семью.

— Точно мы мухи на столе, — сказал он. — Точно мухи.

Они катили по пустой Гринвуд-авеню, и по пути Лютер насчитал двадцать четыре окна с нарисованными косыми крестами, и наконец они оставили машины в переулке позади «Владыки». Из домов, что стояли в переулке, не пробивалось ни единого лучика света, и Лютер задался вопросом, осталось ли что-то еще от этого мира, или весь он стал сине-черным от гриппа.

Джесси поставил ногу на подножку своего «форда», закурил, выпустил струю дыма в сторону черного хода «Владыки», то и дело кивая словно в такт какой-то музыке, которую Лютер не мог расслышать, и потом поднял на него глаза и произнес:

— Я все, иду.

— Идешь? — не понял Лютер.

— Точно, — подтвердил Джесси. — Иду по долгой-долгой дороге, и Господь не на моей стороне. Да и не на твоей, Лютер.

За то время, что они были знакомы, Джесси ни разу, ни единого разочка не называл Лютера тем именем, которое тот получил при рождении.

— Выгрузим-ка это барахло, — предложил Лютер. — А, Джесси? — Он потянулся к веревкам, которые привязывали собранное добро к багажнику Артура Смолли. — Давай-ка. И разделаемся с этой хренью.

— Он не со мной, наш Господь, — продолжал твердить Джесси. — И не с тобой. И не в этом переулке. Думаю, Он уж покинул этот мир. Подыскал себе другой и о нем теперь заботится. — Он хихикнул и поглубже затянулся. — Как по-твоему, сколько было тому синенькому ребенку?

— Года два, — сказал Лютер.

— Что-то вроде, — согласился Джесси. — А мы забрали украшеньица его мамаши, верно? У меня вот тут в кармане лежит ее обручальное кольцо. — Он похлопал себя по груди. — Я тебе вот чего скажу, — проговорил он, показывая на заднюю дверь клуба. — Если эта вот дверь отперта — позабудь все, что я тебе сейчас говорил. Если она откроется… Значит, в этом переулке есть-таки Господь. Да, вот так.

И он подошел к ней, и повернул ручку, и дверь отворилась.

Лютер заметил:

— Ни черта это не значит, Джесси. Ни черта не значит, кроме того, что кто-то позабыл запереть дверь.

— Как знать, — возразил Джесси. — Как знать. А скажи-ка, ты думаешь, я и правда заставил бы старика раскопать могилку его дочки?

Лютер проговорил:

— Понятно, нет. Мы были под коксом. Вот и все. Под коксом и тряслись от страха. И малость спятили.

— Брось-ка эти веревки, братец, — попросил Джесси. — Ничего мы не станем таскать.

Лютер отступил от машины.

— Джесси, — произнес он.

Джесси так резко вскинул руку, что казалось, вот-вот залепит Лютеру оплеуху, но его пальцы мягко коснулись Лютерова уха.

— Славный ты парень, Деревня.

И Джесси вошел в клуб «Владыка», и Лютер двинулся за ним, и они прошагали по мерзкому заднему коридору, вонявшему мочой, и вышли в зал прямо из-за черного бархатного занавеса. Декан Бросциус сидел точно в том же положении, в каком они его оставили, за столиком у подмостков. Из прозрачного стакана он посасывал чай с молоком, и он встретил их улыбкой, по которой Лютер смекнул, что в чае не одно только молоко.

— Бьет двенадцать, — провозгласил Декан, махнув в окружавшую его темноту. — Вы явились как раз с боем часов. Нужно ли мне надеть маску?

— Не-а, сэр, — ответил Джесси. — Вам тут никому не надо беспокоиться.

Декан принялся шарить рядом с собой, точно все равно хотел отыскать маску. Движения у него были беспорядочные. Наконец он уставился на них, и на лбу у него блестели капли пота, крупные, словно градины.

— Ого, — изрек он. — Да у вас, ниггеры, усталый вид.

— Мы и правда устали, — сообщил Джесси.

— Ну что ж, тогда подсаживайтесь сюда. Расскажите Декану о ваших трудах.

Из тени слева от Декана вынырнул Франт, неся чайник на подносе, и маска у него на лице колыхалась от вентилятора над головой. Он спросил их:

— Чего это вы через заднюю?

— Ноги сами нас принесли, мистер Франт, — ответил Джесси и, выхватив из-за пояса свой «сорок пятый», пальнул Франту в самую маску.

Лицо Франта исчезло в красном облаке.

Лютер присел на корточки с криком «Стой!», Декан поднял руки и начал: «Ну…» — но Джесси выстрелил, и от левой руки у Декана отлетели пальцы и шмякнулись о стену. Декан проорал что-то, чего Лютер не понял, потом произнес: «Погоди, ты…» Джесси выстрелил снова, но с Деканом, похоже, ничего не случилось, и в первую секунду Лютер подумал, что пуля попала в стену, но тут он увидел, как Деканов красный галстук делается все шире. На белой его рубашке расцветало пятно крови. Декан глянул на это пятно и с бурлящим звуком выдохнул.

Джесси повернулся к Лютеру, и улыбнулся широко, по-Джессиному, и произнес:

— Черт. Вот потеха, а?

Тут Лютер увидел какую-то тень на сцене, и не успел он произнести: «Дже…», как между барабанами возник Дымарь с вытянутой вперед рукой. Джесси полуобернулся, и тут воздух полыхнул белым и потом желто-красным. Получив две пули в голову и одну в горло, Джесси кувырнулся вниз.

Он рухнул Лютеру на плечо, и Лютер потянулся и взял его пистолет, а Дымарь все палил, и Лютер заслонил лицо ладонью, точно она могла защитить от пуль, и стал стрелять из Джессиного «сорок пятого», чувствуя, как тот прыгает у него в руке. Перед глазами Лютера мелькали сегодняшние сине-черные тела, мертвых и еще живых, и он слышал, как его собственный голос орет: «Нет, нет, не надо, нет», и представлял, как пуля влетает ему в глаз, а потом он услыхал вопль, пронзительный и потрясенный, и перестал стрелять, и отнял ладонь от лица.