Наступление продолжается

Ищет его, а он почему-то не может пойти ей навстречу — такие беспокойные сны приходили часто…

Сколько раз в эти дни вставало в памяти их последнее расставание! Летом сорок второго года дивизия, в которую он попал после своего первого ранения, готовилась к отправке на фронт. Поговаривали, пошлют под Сталинград — там начинались большие бои.

Видно, сердцем почуяла тогда Лена, что близка разлука надолго. Лагерь находился в двух сутках езды от города, в котором они жили, но она все же сумела приехать к нему, хотя очень трудно было отпроситься с работы, достать билет и пропуск… Отпущенный на полчаса, он прибежал на окраину лагеря, к берегу речонки, густо заросшей тальником. Был солнечный день, речка сверкала ослепительно; так, наверно, сверкнет сейчас перед глазами Прут. Бойко лопотала под травянистым бережком, у их ног, вода. Лена стояла босая, держа стоптанные пыльные туфли в руке — она только что перешла речку вброд, — загорелая, в выцветшем синем ситцевом платье: недавно вернулась с полевых работ, где была со своей школой.

Он смотрел в бесконечно милое лицо, в карие, чуть прищуренные глаза, на лоб под простеньким белым платочком, какие обычно носят колхозницы в поле, на чуть подрагивавшие губы, на округлый подбородок с еле заметной коричневой родинкой. Вся она, до голубоватой жилки на шее, была так близка, что, казалось, нет сил и на шаг отойти от нее…

Он стоял, держа ее руки в своих. Видел: ей почти по-матерински жаль его.

И пришла та последняя минута. Порывисто обнял Лену. Что-то глухо стукнуло, словно сорвалось сердце. Нет, это просто упали в траву туфли из ее разжавшихся пальцев. Шепнула сквозь набежавшие слезы: «Провожу…» Но он твердо сказал: «Не надо!», бережно убрал ее руки, побежал сквозь хлесткие прутья тальника к лагерю. На бегу обернулся: Лена глядела ему вслед. Сбившаяся белая косынка лежала на ее плече.

Когда он в госпитале ждал Лену, пришло письмо от командира полка подполковника Бересова.

«И что ты застрял? — писал он. — Должность за тобой, приезжай».

«Помнят, ждут!» — обрадовался Гурьев. Но все же твердо сказал себе: «Дождусь Лены, а уж потом буду добиваться выписки».

Однажды утром, идя в парк, остановился, как обычно, возле канцелярии госпиталя, чтобы прочесть уже наклеенный на дверях листок со свежей сводкой. Последние недели на фронте не происходило ничего особенного. Начал просматривать сводку и на этот раз без особого любопытства. Но вдруг прочел:

«Наши войска прорвали оборону противника под Яссами, взяли Яссы и продвигаются вперед. Румыния вышла из войны…»

Беспокойно забилось сердце. Сейчас же к врачам! Пусть сегодня же выписывают! А Лена, Лена? Но полк пошел вперед, как его потом разыщешь? Да, но Лена… Приедет сюда, вот по этой аллее от станции пройдет к канцелярии, справится о нем. Инвалид-писарь долго будет рыться в списках, потом объявит: «Старший лейтенант Гурьев Н. И. направлен в часть». Лена грустно сожмет губы, повернется и уйдет…

Радость сплеталась в душе с грустью и тревогой. Не отстать бы от друзей-однополчан! Но разве можно уехать, не дождавшись Лены? Когда она приедет? Может, завтра, а может, через неделю? Да удержится ли госпиталь к тому времени на старом месте? Все двинется вперед. Приедет Лена, а здесь — пусто…

С того утра Гурьев совсем потерял покой. Наступление разворачивалось. Начальство поторапливалось разгрузить госпиталь. Выписывали без особых задержек, и многие постарались воспользоваться этим. Гурьев не мог решить: ждать Лену до последнего дня, пока госпиталь еще на месте, или не ждать?

Но вот стало известно, что уже получен приказ о передислоцировании госпиталя вперед. Оставалось одно из двух: получить направление в команду выздоравливающих, в резерв, или выписаться. Надежд на встречу с Леной оставалось мало. В резерв идти не хотелось: ведь полк с каждым днем уходит дальше. И Гурьев настоял, чтобы его выписали прямо в часть.

Перед отъездом он написал Лене два письма. Одно оставил в канцелярии, попросив передать жене, если она зайдет справиться о нем, второе отправил ее матери: когда Лена сообщит ей свой новый адрес, та перешлет письмо.

И теперь попутный грузовик мчит его. Мыслями он уже впереди, с однополчанами, а на сердце грустновато. Когда придется свидеться с Леной? Да и удастся ли?

* * *

Машину резко качнуло на повороте. Впереди сверкнуло: река. Где-то уже за ней, за рубежом родной земли, идет полк.

Полуторка выбежала на пригорок, и впереди заблестел Прут, лениво текущий меж высоких глинистых берегов.

У въезда на мост зеленела фуражка пограничника.

— Стоит уже! — порадовался Гурьев.

На этой стороне скопилась очередь грузовиков: сапер, дежуривший на переправе, пропускал их по одному, с интервалами. На одной из машин заливисто играли на баяне и чей-то задорный голос бойко выводил:

По-над Прутом дождь иде, В Бухаресте склизко. Ой, тикайте, постолы, Бо чоботы близко!..

«Постолы»? Это ведь вояки короля Михая, — догадался Гурьев. — Наши-то в сапогах — в «чоботах». А песня уже устарела: румынам теперь от нас «тикать» не надо».

На другой машине кто-то подхватывал под баян:

В Бухаресте есть оркестр, Много шуму, треску. Доберемся в Бухарест — Всыпем Антонеску…

— Давай! — крикнул регулировщик-сапер и махнул флажком.

Под колесами дробно простучали доски настила. Полуторка, качнувшись, выбралась на противоположный берег и, тяжело урча мотором, медленно поползла в гору. Гурьев обернулся: у дальнего конца моста стоял пограничник и глядел им вслед.

«До свидания, Родина!» — встрепенулось сердце. А полуторка, набирая скорость, уже мчалась, оставляя за собой длинный шлейф пыли. Навстречу бежали такие же поля, как и позади, за рекой. Неужели это чужая, еще вчера вражеская, земля?

Тогда, в марте, он не успел толком и глянуть на Румынию: через час после того как батальон с ходу форсировал Прут и вступил на румынскую землю, Гурьева уже везли обратно с забинтованной ногой. Досадовал: выбыл из строя, едва перешагнув границу. И все же на сердце было радостно: дошел до заветного рубежа!

Почти пять месяцев миновало с той поры…

Километр за километром отлетали назад. Опытным глазом фронтовика Гурьев примечал: бои прошли здесь только что. По обочинам — разбитые немецкие повозки, обгорелые грузовики, из придорожной кукурузы торчат ноги убитых лошадей.

Вот полуторка замедлила ход и пробирается, прижимаясь к правому краю дороги. Навстречу, подымая густую пыль, бредет длинная колонна пленных под охраной нескольких истомившихся от жары бойцов. Пленным идти легче, чем конвоирам: немцы полураздеты, многие только в трусах, мундиры и штаны перекинуты за спину. Колонна остановилась у придорожного колодца, и серо-зеленая галдящая толпа мигом облепила его. Мелькают руки с котелками и фляжками, потные, возбужденные лица. Конвойные с трудом наводят порядок. Какой-то унтер в пропотевшем мундире с оборванными пуговицами вырвался из толпы, отбежал в сторону с котелком и, обхватив его обеими руками, жадно пьет, расплескивая воду на раскаленную пыль.