Наталья

— Это из другой оперы, прошу прощения.

— Оказывается, мы не такие скромные и целомудренные, как притворяемся…

— Нет, ну, то есть… да, конечно, нет: мы нахальные, резкие, самоуверенные. — Я смотрю, как она улыбается, заметив мое смущение в начале фразы, и мне приятно, что ей приятно. — Иначе не проживешь, — добавляю я.

— Иначе и не надо, — говорит она. И многозначительно смотрит на меня.

Я вскакиваю, бегу умываюсь и возвращаюсь. Она сидит на кровати, у меня. И ей это идет, я имею в виду — на кровати… Эта мерзкая, узкая, скрипкая кровать даже преобразилась и стала прекрасной.

— Санечка, можно я включу музыку?

— Конечно, Наталья, все, что ты хочешь.

Она нажимает на клавиш, и возникает мелодия. Мы долго сидим, ничего не говоря, взглядами обнимая друг друга.

Позже мы идем гулять, выходя из общежития на белый, сугробами лежащий снег. Она достает апельсин большой из сумки, у нее эта красивая сумка, как волшебная, в ней все есть. Мы чистим и корки бросаем на снег. И получаются — апельсиновые корки на снегу. Я думаю, это красиво, как и все, что связано с нею, но ей об этом не говорю. Одурев от холода, мы заходим в какой-то большой подъезд теплого дома, такие иногда встречаются в старой Москве, и прижимаемся, влипнув в батарею на втором этаже. Хочется закурить, и я с грустью думаю, что в кармане у меня копеек пятнадцать на метро. Я лезу в карман дубленки, просто так, и, чудо, там пачка какая-то, без надежды быстро достаю и не верю своим глазам: мои любимые сигареты «Мальборо». Я смотрю на нее, разматывающую шарф.

— Да, Санечка, — невинно отвечает она.

— Наталья, ты знаешь, интересные вещи происходят в нашем общежитии.

— Какие? — с интересом спрашивает она.

— Простым советским бедным студентам кто-то подбрасывает американские сигареты. Наверно, капиталистические акулы, наверняка провокация, — я смотрю на нее.

— Саня, ну не обижайся. Ты же не хочешь так брать. Это же чепуха, мелочь. Они мне ничего не стоят. Ну, хочешь — плати мне за них… Они тебе нравятся.

— Наталья, я не хочу, чтобы ты мне что-то давала или дарила, — не ты мужчина, а я. Что это такое?!

— Хорошо, Санечка, обещаю, это последний раз.

Я вздыхаю и со смаком закуриваю ароматную сигарету, вдыхая терпкий дым. Зажигалку мне — дает она.

По мере приближения вечера растет моя тоска. Эта идиотская бумажная материя — деньги. Без которых никуда не пойдешь и ничего не сделаешь. Вопрос денег — деликатный вопрос, по-моему, все заварушки у Достоевского происходят из-за денег. А не из-за любви.

Мы заходим в метро, и я гордо меняю последнюю монету, небрежно бросая ее в разменный автомат, будто у меня в кармане еще таких по меньшей мере тысяча. Она берет пятак из моей ладони и смотрит на меня. Я забираю его назад и опускаю монету за нее, для нее — она проходит, потом я. Она смеется и говорит, как приятно общаться с вежливым, галантным молодым человеком. Слышал бы мой папа!

Мы выходим на «Динамо». По мере приближения к стадиону шаги мои замедляются. Становятся тяжелей, и я совсем останавливаюсь.

— Что случилось, Санечка? — спрашивает она.

— Наталья, может, не пойдем? Так погуляем. Что-то мне расхотелось. Я ведь и не люблю особо гонки, страшное дело, знаешь…

— Что ты, Саня? Утром ты говорил, что обожаешь их, что это твоя мечта.

Вот дурак! До того окрылен и витаю в небесах, что даже не подумал, что там платить надо. За билеты.

— Ну-ка, посмотри мне в глаза, — она даже не догадывается, что останавливает меня. — Саня?

— В общем, такое дело… у меня нет… а-а… ну, денег…

Она смеется:

— Но у меня же есть. Пошли, — она берет мою руку.

— Я не могу.

— Саня, ну перестань. Могу я хоть один раз заплатить, ты и так везде платишь. Это мне будет приятно. Пожалуйста, сделай мне приятное, — она вопросительно смотрит в мои глаза.

Мне стыдно до черта: впервые кто-то платит за меня, тем более женщина, еще более — она. Лицо у меня, наверное, бурого цвета, если бы не темный вечер зимнего дня, она бы, конечно, увидела.

Она ведет меня за руку, не спрашивая. В кассы напирающая очередь, и она храбро становится среди мужиков. Я наблюдаю: мне и стыдно, и забавно, и трепетно на душе. Она появляется рядом сияющая, счастливая и говорит:

— Я приглашаю тебя!

— Благодарю.

Я тронут, обычно меня никто не приглашает. Мы проходим контроль, отдаем эти билеты и поднимаемся наверх. Стадион и его арена залиты льдом и огнями. Люди стоят на лавках и переминаются от холода с ноги на ногу. Мы пробираемся сквозь, так, чтобы стоять у виража, и останавливаемся наверху, недалеко от перил, ограждающих отсек.

Через пять минут начало. На черном табло фамилии участников первого заезда. Написанные белыми лампочками. Я читаю, потом объясняю кое-что из моих познаний Наталье. Она одна женщина на трибуне, и мужики вертят головами, оглядываясь на меня, вернее, на нее, но встречая мой железный взгляд.

Начинают заводить мотоциклетные моторы, без глушителя. О, это божественная музыка для меня, как для других, например, сочинения Шуберта или Рахманинова. Когда я слышу звук, треск, гром, мотор, гонки — я забываю все на свете и уже ничего не соображаю. Гонки — это моя жизнь. Всю жизнь мечтал быть гонщиком, только ралли-машин, специальных спортивных машин — «Формула-1», они как в землю вжатые.

Мотоциклы начинают подкатывать, подталкивая к стартовой линии.

— Наталья! — сияю я и сжимаю ее руку.

— Ох, Саня, — говорит она, — а ты не хотел идти…

Старт! И четыре кометы, треща и хрипя, помчались по льду. Какое это неописуемое зрелище. Мы стоим вверху, почти напротив виража, поворота, который они делают, почти кладя плашмя мотоциклы на лед и удерживая его от падения коленом, одетым в железный башмак, задрапированный специальной материей. Кажется, они вот-вот упадут на повороте, ведь почти лежа делают его, но они выравнивают мотоцикл на прямой и, бешено летя, уносятся вдаль, и новый вираж, и опять плашмя, и только комья льда фейерверком взлетают из-под колес, обитых острыми длинными шипами, впивающимися в лед, как розы стебель и содержимое на нем впиваются нам в руку.

После двух заездов я разбираюсь, что к чему, и объясняю внимательно наблюдающей за всем Наталье. Неужели ей всегда будет интересно то, что интересно мне…

Я объясняю: от нас выступают три гонщика в красной форме. Один из Москвы — Цибров, другой из Ленинграда — Смородин и третий из Новосибирска — Дубинин. Мы болеем за москвича, он впервые пробился в такие крупные соревнования. К тому же я живу в Москве уже больше года, а Наталья — москвичка со дня рождения. Лидеров двое: прошлогодний чемпион мира — чех Шваб, очень сильный гонщик, и еще один чех, его друг и сокомандник Петерчка. Очень сильны швед Петерсон и англичанин Маркс. Шваб в темно-синей форме, Петерсон в черной, англичанин в цвете своего флага. В предварительных отборочных заездах побеждает Шваб, также выходят в следующие заезды все наши, чехи, швед и англичанин. Начинается самое интересное. После этих заездов восьмерки, по четыре в два захода, определится окончательная четверка, которая будет бороться за первое место.

Стартует первый полуфинальный заезд. Гонщики уносятся со старта и несутся по кругу. Я забываю все вокруг.

— Цибров, Володя, побеждать! — ору я.

Он идет вторым и не может обойти англичанина. Смело очень идет, колесо к колесу, проходит поворот, второй, на прямой делает невероятное, но не успевает вписаться и обойти до виража.

— Достать! — ору я.

Наталья тоже начинает кричать со мной. Гонки заводят, возбуждают всех, иначе невозможно.

— Достать! — кричим мы.