Наташа и ее кобели

–Маша!

–Миша!

Пользуясь случаем, я выбегаю во двор и прямо в халате несусь на улицу, нервно хлопая калиткой.

Аллочка

– Аллка, есть сигареты? – на бегу поздоровавшись с Алкиной мамой, я врываюсь прямо в кухню к соседям через два двора, где белокурая Аллка усердно лепит пельмени.

–Да тихо ты, – озираясь шипит Аллка, так как у деревенских не принято афишировать то, о чем все и так знают, а именно, что ты куришь, – Есть. Ща доделаю. Пойдем.

–А выпить? – Аллка внимательно разглядывает мое лицо в потеках от туши, – Пойди в зеркало посмотрись, а то только коров пугать, умойся. Кто обидел? Мужики у нас дурные, да.

–Да какие мужики? Мать приехала, – подтирая потеки под глазами вонючей Алкиной смывкой, отзываюсь я.

–О, тут надоть налить, – Аллка вытирает руки, обильно обсыпанные мукой, прямо о подол и воровато выглянув в окошко, достает из-под стола бутылку самогона.

–Ух ты!

–Да и я с тобой приму, с утра башка трещит после вчерашнего, а не с кем.

Накатив с Аллкой по паре стопочек, закусив вкусным деревенским хлебом, посыпанным солью, мы дружно идем курить за сараи. Аллкина мама, работающая в огороде мотыгой, намаявшись за день, устало окликает дочь, вытирая со лба пот.

–Ну мы жрать-то будем сегодня, не? Наташа, с нами обедать садись, – я застенчиво киваю тете Вале, виновато оглянувшись на ее долговязую дочь, которая невозмутимо и молчаливо продолжает движение, сверкая загорелыми коленками, будто никого не слышит, – Опять они курить. Ты пельмени в морозилку засунула?

–Ой, мам, – презрительно фыркает Аллка, сморщив нос.

–Вот стерва, вся в меня, – добродушно ржет Аллкина мамашка, сотрясая богатыми боками, – Лука нарви потом, к борщу.

–Ой, нарву…

–Как ты с ней, невежливо, – замечаю я удивленно, вынимая из протянутой пачки сигарету.

–Ой, ну ее, – отмахивается Алка брезгливо, – С утра Сизый, блять, пришел, а за ним его жена истеричка конченая, прошмандень. Говорю дуре этой, – кивает Алка в сторону матери, – Не зови в дом мерина этого вонючего, как отец за порог, этот сюда, блять. Ну и чо… Та прошмандень этой прошмандени в волосы вцепилась, я разнимать. Сизый шлепает-заикается, Мань успокойся, Мань не гнусавь… Та ему в пятак кулаком. Пришлось соседа, дядю Пашу звать, мне, блять, смари чо поставили… – Аллка задирает рукав, обнажая огромный фиолетовый синяк на пол плеча, – На ноге еще, уебища, и пол рожи расцарапано, блять. Мне на свадьбу в субботу ехать. Конфуз.

–Да на лице вроде не видно.

–Это, потому что я левой стороной стою, – Аллка поворачивается другой щекой и я с удивлением обнаруживаю на ее симпатичной мордахе несколько свежих ссадин.

–Ого, надо же, не видела.

–Вот, а ты говоришь, мать приехала. Куда б Эта уехала. Сизый жене клок волос выдрал, та лопату схватила. Потом я еще их успокаивала, мол, бля буду, мать нитакая… Ага. Нитакая. Говорила же, найди любовника с колхоза, раз так приперло шмондеть, колхоз далеко, уехал мужик на заработки, да и уехал. Нет, через две избы нашла. Пизда.

–Откуда ты знаешь, что любовники? – совсем позабыв о своих злоключениях, вылупляюсь я на рассказчицу.

–Ну чо ты, как дите, Наташ? Еще б я не знала, все под носом. Да я и не осуждаю. С таким-то батей… – Аллка глубоко затягивается и задумывается с многозначительным видом, – Я б тож гуляла. Неделю пьет, валяется под забором, мы ему там даже подстилаем, когда прохладно, – Аллка смеется, отчего ее голубые глаза по-доброму светятся, – Я, это, пьяненькая такая! Пойдем жрать. Мать нам нальет на радостях, что голову не снесли.

–Алла, лук, – напоминаю я авторитетно, многозначительно поднимая указательный палец к небу.

–Ото ж, – откликается та, белозубо скалясь.

В общем, я второй раз обедаю.

Вечером, часам к десяти, когда уже смеркается, пьяная и прокуренная я являюсь домой. От души наслушавшись, какая я хорошая и интеллигентная девушка и как Аллочке повезло со мной дружить, в добром расположении духа, я вхожу в наш храм любви и света, где никогда не происходит подобных Аллкиным страстей. Тяжелая оплеуха обжигает мое левое ухо и отбрасывает вправо. Чудом устояв на ногах, я вижу в темноте коридора разъяренное, искривленное злобой до неузнаваемости материно лицо и едва успеваю поймать ее за руку.

–Ты…ты чего? – растерянно произношу я тихо, опасаясь переполошить весь дом.

–Ах, ты, тварь, трепешь всем нервы… – шипит мать мне в лицо, тщетно пытаясь еще раз вмазать.

–Ты в своем уме, нет? – интересуюсь я искренне, – Мне теперь из дома вообще не выходить? День на дворе.

–Да от тебя за километр разит, пьянь…

–Убери от меня руки и прекрати истерику, – удивляясь свой невозмутимости, твердо произношу я.

–Скажи спасибо, что дедушка уже спит, опять с сердцем плохо. Довела.

–Я? Чем?

Утро начинается в шесть утра с команды подниматься. Нет ни обычных сладких потягушек, ни закрытых заботливо ставень, чтобы не потревожить мой молодой и оттого крепкий сон. Один сплошной крик и невроз.

Минут десять я визжу, как поросенок, что никуда не поеду, а мать орет, что сейчас потащит меня прямо в одних трусах через всю деревню, чтобы все видели, какая я пьянь, дрянь, подстилка и насколько не уважаю своего больного дедушку. Бабушка стоит рядом с мамой и лишь тихонько повторяет: “Наташа, надо слушать маму, Наташа…” и тому подобное.

Дедушка, вышедший во двор до ветру, входит неожиданно и застает всю эту картину Репина во всей красе. Грозно окидывая мать и бабушку налившимися кровью глазами, он вдруг громко рявкает на них, сжимая кулаки: “Вы тут шта? А-а-а-а?”. Обе разом замолкают.

–Наташа, что случилось? – участливо спрашивает он меня, наклонившись.

–Я в город не хочу. У меня же каникулы, – всхлипывая, отвечаю я, прячась под одеяло от унижения.

–Слышали? Она не хочет. Стервы, довели девчонку, – метая глазами молнии, бушует дедушка, – Не хочет! Понятно-о-о?! – и добавляет много мягче, глядя на меня с любовью, – Оставайся сколько хочешь и никого не слушай.

Победа. Победа. Победа.

Замолчавшая мама очень быстро собирает вещи, заспанного папу и всю свою злость и отбывает в город тем же утром.

Вечером того же дня она, как ни в чем ни бывало, звонит и крайне вежливо сообщает, что будет ждать меня на следующей неделе, так как “Наташенька, у тебя же начнутся занятия”.

Вот такая, блин, история.

Нинка

Ужас, конечно, ужасный, но поначалу приятный разговор иногда заходит совсем в иное русло. Мы сидим с бабушкой за столом, и я тщетно пытаюсь настроиться на поедание яичницы. Не то, чтобы я ненавижу яичницу, но я люблю глазунью, а это блюдо, густо снабженное поджаренным луком и в произвольной форме смешанные белки с желтками, наводят какую-то небывало серую тоску. Обычно бабушкину яичницу мы едим перед отъездом в город, что само по себе тот еще стресс, но сегодня, без какой-либо задней мысли, она приготовила ее в качестве субботнего завтрака. Нанизав маленький кусок отвратительной яичницы на вилку, я отправляю ее в рот, стараясь не кривиться. Жирно…