Натренированный на победу боец

Одеяло бросили на соседние нары, часовой хотел укрыть, но я дал знак – не сразу, сам, потом. Когда часовой дошел до угла и стал неслышен, вытянул руку и медленно, как выздоравливающий, скатал одеяло в ровное полено и оставил руку на нем, чтобы не раскаталось.

Проснулся, лежал, взглянул на руку – держит одеяло – и тотчас попытался сесть. Спустил ноги. Сейчас же раздвинул их, пропуская на каменный пол влагу, засочившуюся из судорожно зазевавшего рта. Одной рукой поддерживал жаркий лоб, второй – свернутое одеяло, рот растягивался, пытаясь выговорить одну и ту же букву – долго. Жмурился, словно от удовольствия, наклоняясь на тот бок, что придерживал локтем.

Со второго раза расслышал ясно звонок – телефон? сигнализация? или в дверь – на весь подвал? Звонок оборвали выкрики – ЭТО? Схватил одеяло под руку и, нажимая на стену, начал бегство к столу. По коридору один за другим пробежали, громко перекликнувшись, – смотрел на свои ноги, когда открывал глаза. Чисты.

Вцепившись в стол – пол чист, – отдыхал; вот распахнулось наверху, там дверь на улицу, и не закрылось – зимний ветер, без порывов, ровно задул по коридорам. Перевернулся и задом забрался на стол, и ерзал, ерзал, подтягивая за собой ноги, пока спина не достигла стены, а колени – подбородка, поднял воротник и проверил пуговицы до горла. Все время выкрики, я уже не открывал глаза на каждый – отдыхал. Увидят ноги. Если доберутся. Потом развернул одеяло на коленях, нижний край подсунул под ступни. Снял шапку, шапкой заранее решил укрывать лицо – самое важное. Пытался развязать тесемки, но получился узелок, пытался расслабить его зубами, дрогнул и отвернулся к стене – рот раззявился, опять выцеживал из себя, к стене – не мараться скудной рвотой, долго так просидел, но – спешить. Когда смог повернуться, шапку беспокоить не стал, вернул на голову и подергал, чтоб села глубже, на уши, но шапка прихватывала только одно ухо, осталась наискосок, руки утянул в рукава, нет, прежде-то рассчитывал: одна в одну, но руки могут сразу понадобиться. Развернул одеяло до подбородка; стол, как надо, железо. Холодный. Теперь послушать – беготня по коридору, они еще не поняли, все успел вроде, выполнил, осталось спрятать руки, накрыть шапкой лицо.

На руке не зажили царапины. Нет, все-таки вечер, наступает праздничное. Прибегают. Не особо страшно. Страшно. Уморился слушать и смотреть, буду смотреть. Хорошо поработали и многое сделали, только с погодой не повезло. Хоть бы растеплилось. Подводно бесшумно за распахнувшейся дверью сплотились шинели, какие-то палки вносят на плечах, всех запускает дверь, ни один не смотрит, спасать? С палок провис зеленый брезент, и расправили носилки, за порогом один, руководит, больше всех торопится, – потому, что взмахивал руками только он, все портят, не смогут нести, когда… Я еще раз открыл глаза: Витя уже говорил мне рядом, размеренно разжимая губы, его рот мигал перед моим носом, разглаживая влажный, блестящий комок зубов, не трогай, подталкивал в плечо соразмерно словам, но скоро оставил, сохранить шапку, они же бросят, когда… Отстаньте, первым делом они оторвали от болящего живота руки и сиднем, как живого бога, свергли меня на носилки, нет! – им хотелось, чтобы я лег, заставили, и я лег, снова обхватил брюхо, теперь они позволили, шапка осталась со мной.

Несли по снегу – что? вечер? – лучше бегом, ступая с жующим, сухим шорохом, Витя поторапливал, стало лучше – кончалось, я хотел сказать – качалось, и я плыл, так хорошо далеко от розового снега, попавшего под уходящие, растопыренные, солнечные ножницы, в добрых руках. Уже почти бежали, лучше, спасут, пронзая оцепления, солдаты на каждом шагу, уже загодя выкрикивая пароль – в поезде также хорошо, еще теплей, у проводника – аптечка. И боль замерзла, так.

Я понял, мы дошли до людей – понесли без спешки, обходя, опустили и поставили – как поставили?! Плавным усилием, чтоб не пугать, надвинул шапку на лицо, дышать-то я смогу, и направил ладони в карманы, прячь! – шапку живо скинули, насунули, как им надо, под голову подклали чью-то шинель, повыше, но руки пока оставили мне. Пусть. Отвернутся – и я попробую еще, шапку.

Столысо разной обуви: сапоги, сапоги, сапоги, вдруг оставят?! От земли! – вскинулся на локтях: а, мы, оказывается, на площади, неподалеку от ворот дома отдыха, вон взбирается дорога на холм, как пробор – на затылок со лба; немного, я думал много, но дюжины две офицеров и невоенных, с тяжелыми лицами, местные, многих видел. Они как один глядели на снег в особом месте – но снег чист пока! – все местное начальство, ветер развернул ледяные знамена, и они простерлись над и просеивали снежную пыль, она сыпалась со звуком мышиной пробежки – не бросят меня? Они на подходе, обратно лечь; далеко там, мне показалось, забор редкий, но там – оцепление. Оттуда гнали кого-то бегом, посмотрю и лягу – пригнали Старого, он уморился, хыкал и сплевывал, держась за бок, я обрадовался – вместе! – он едва глянул в ответ, и морда с той стороны у него показалась синей, он все почесывал тот глаз. Старый как-то неудобно встал, все что-то у себя трогал – подскочил Клинский в распахнутой шубе, кричал, взмахивал часами, но в общем без угрозы, что-то объясняя – куда-то им ехать, что ли? – торопливо, и потащил Старого впереди своей свиты и указал на снег, куда смотрели все; Старый замер столбом и долго-долго смотрел туда же, совсем не меняясь лицом, как в стенку, снова потрогал глаз и оглядел после этого руку – ничего на ней не осталось? Раз-два, тяжко опустился на колени, оперся на руки и почти коснулся бородой снега, сейчас удобный случай: я лег, накрыл шапкой лицо, руки – в карманы, только голая шея, может, так и привыкнут, и оставят? – нет, шапку вернули на место.

Меня вдруг подхватили нести, так разворачивали, что я увидел гостиницу – столбина такая, и вспоминал давнее, что было связано с ней, уже остановились, носилки поставили опять, что же они… Я поискал Старого, но его оттерли спинами и не давали обернуться, а меня приподняли, чем-то высоко подперев плечи, – так, конечно, я шапкой не закроюсь. Делать нечего.

Я рассматривал свои оцарапанные ладони. Заживают. Зима выгоняет из них силу.

Вдруг я заметил: напротив на корточках сидит Клинский с ошалевшими глазами, на шее – тяжелый воротник хомутом, за ним склонился Витя, милицейский Баранов, погоны, еще шапки – что? Я?

– Посмотри! – кричал Клинский. – Какая-то провокация. Что вот это?! Что случилось?! – Тыкал, тыкал в снег перчаткой, лицо его комкалось, как флаг на ветру.

А-а, они вынесли меня на место, куда водили Старого. Чтобы и я? Надо, что ль, становиться на колени?

– Посмотрите, пожалуйста, – нагибался и Витя. – Как ученый. В качестве консультации. Мы вам отдельно заплатим. Обратите внимание. Что это значит, когда столько червяков?!

Рядом, совсем вдоль носилок, ползли белые тонкие черви, переплетаясь струями и волнясь, когда наползали друг на друга, – множество, дорожкой шириной в сажень – если не знать загодя, кажется, снег струится, черви текли по черным следам, выходит, их пробовали затоптать, – таксис [15] , очень мощный таксис; я вытянул руку, чтобы выковырять одного, но рука смерзлась в закорюченную лапу, я только раскорябал снег, то недоставая, то, напротив, давя, – не мог уцепить одного.

– Что вы хотите? – жарко прошептал Клинский. – Побыстрее, если можете!

Я показал на таксис и отделил от остальных один палец – одного. Клинский с отвращением поковырялся в червях и бросил мне в ладонь одного, брезгливо, будто стряхивал с руки сопли. Я вылепил из ладони чашку и заглянул: что щекочет ее дно, – ну, я так и думал, личинки мух. Наконец-то. Где-то идет крупный выплод, я опорожнил ладонь. Хорош? Все? Но они что-то все держали меня высоко и не давали прилечь. Ждал, ущипнул снег – снег казался совсем настоящим, прямо таял в руке, без запаха, надо ж, как они нас приучили.

– Что это?! Нам ехать встречать людей – откуда черви? – запричитали они вперебой, с отчаянием взглядывая на червяков, шевеление червей мяло им лица, так испугались, лаяли так часто, что я не мог втиснуться с ответом, а хотел, догадался, как только скажу – дадут лечь, улучить минуту, сильнее заболел живот, как же трудно ждать, руки еще свободны, главное, шапка есть, они перестали, я торопливо прошептал:

– Это таксис.

– Таксис?

– И он сказал – таксис, – проговорил Витя в затылок растерянно смолкшему Клинскому. – А что это означает? Откуда столько червяков? А что нам делать?

Вытолкать бы из-под спины опору, но подпирал человек, подсел кто-то спина к спине – не дают лечь, хотя я сказал, не бросят меня? – я зажмурился, не выпуская рвоту – мое, потянул колени к себе, нижняя кромка тьмы жарко напухла, от нее отрывались и всплывали багровые пятна.

– Молчит. Дайте ему лечь – хочет лечь! Ах ты, гадство! Так, давайте второго – бегом! Этому врача, что ли. А, вот и вы. Владимир Степанович, да? Очень рад, губернатор города Клинский, да, теперь я, второй день заступил, а тут такие накладки. Кто же вас?.. Вас били? О господи, сам не последишь, так… Сегодня же найду! Погорячились, наверное, но все равно – так не дело. Владимир Степанович, я понимаю ваше особое положение, под следствием и все прочее, но хотя бы в качестве совета: какие-то странные черви, в таком количестве, никогда ничего подобного! И так совпадает с событиями, так похоже на диверсию. Откуда? Как вы считаете?

– Я же говорил – это таксис.

– Так. И товарищ ваш подтвердил – таксис. Но мы ж не знаем.

– Шарф мне дайте!

– Руденко, дай свой шарф! Пожалуйста.

– Закройте моему товарищу дыхательные пути!

На лицо мое упала волосатая тряпка – лучше шапку.

– И всем! Советую носы, рты прикрыть. И не надо здесь задерживаться, действует на слизистую, останетесь без глаз…

– Что такое?!

– Идемте, я сказал, берите носилки, на ходу расскажу. – Меня и вправду понесли. – Вот это таксис – мощнейший выплод болезнетворных червей-курциусов. Их используют как биологическое оружие для заражения местности. Бывает, сами собой захватывают большой сравнительно участок, чаще в Средней Азии, при плохой эпидемиологической обстановке, где есть брошенные дома, павшие животные, даже грызуны, или в почве исторически зараженный участок – откуда это у вас? Я вообще второй раз в жизни вижу. Первый – в Таджикистане. Что еще… Да, пожалуй, и все.