Наука быть живым: Диалоги между терапевтом и пациентами в гуманистической терапии

Другой ночью, в другом месте, я читал Алена Уиллиса, иссле­довавшего нашу человеческую вину. Он вспоминал стадион в Дак­ке, где четыре пакистанца, подозреваемых в предательстве, были казнены в присутствии 5000 ликующих бенгальцев. Меня передер­нуло. Я не хотел вспоминать о том, что выкинул из головы, ког­да несколько лет назад впервые прочел об этом в "Таймс". А за­тем пришли тайные, непристойные, настойчивые мысли: они сделали с ними это? И это? О Боже! Я не хочу думать об этом. Как я могу сидеть спокойно и наблюдать? Мог ли я оказаться одним из палачей? Я не хотел знать, но знал: я мог быть среди этой толпы, требующей крови. Я мог оказаться на том плацу, выдумывая все более ужасные способы вызвать последнюю каплю страданий. Я брат этих палачей и убийц.

И я также мог быть одним из тех, кто был привязан к столбу, бес­помощно ожидая новой ужасной пытки. Я знал и это свое родство.

* * *

Я частъ всех людей (всего, что существует), и я отдельный ин­дивид, отделенный от всех людей (и от всего существующего).

Одновременность, действительное единство этих двух противоре­чивых состояний требует определенного настроя. Обычно я осоз­наю какой-либо один аспект — либо отдельность, либо связь; в такие моменты другая сторона кажется смутной и абстрактной.

Но, будучи человеком, я не могу разорвать эту двойственность так легко. Я должен осознавать обе части, если хочу полностью ощущать себя живым. Так, чтобы достичь реализации, я должен иметь какие-то очень близкие отношения, какие-то — более фор­мальные, и мне следует быть открытым навстречу своей человечно­сти и общности со всеми людьми. В то же время я должен оставать­ся в своем внутреннем центре и уважать свою собственную потреб­ность в одиночестве. Только с помощью собственного внутренне­го чувства каждый из нас может достичь равновесия этих частей.

Однако многих из нас в детстве не научили вырабатывать свою собственную уникальную и разумно сбалансированную диету об­щения и одиночества. Родители, руководствуясь благими намере­ниями, пугаются потребности своих детей в одиночестве. Матери и отцы настаивают, чтобы ту модель отношений, которую они разрабатывали для себя, усвоили и их дети. После того, как мы сами отстаивали свой способ жизни, нам трудно принять, что наши дети могут избрать совсем другую модель. Но поскольку каж­дый из нас — индивид с независимым Я, каждый из нас строит свою модель. И именно из нашего опыта ранних лет мы усваива­ем уроки отношений, необходимых для выживания.

Маленьким ребенком Фрэнк научился не ждать ничего хорошего от близких отношений с другими; поэтому он акцентировал ту часть парадокса человеческих отношений, которая была связана с оди­ночеством. Он жил, почти не вовлекая себя в отношения с дру­гими и не ожидая теплоты и взаимности.

Луиза, напротив, научилась подчеркивать другую часть дилем­мы — связь. Из-за того, что она рано поняла, как беспомощна и уязвима сама по себе, Луиза стала искусно завоевывать одобрение и уверенность в том, что другие всегда будут желать близости с ней. Но это бегство от одиночества наглухо отрезало Луизу от чув­ства ее собственной идентичности и заглушило в ней внутреннее осознание.

12 ноября

Легкий аромат женственности исходил от чопорной женщины, которая в этот день сидела в моем большом кресле. Не физичес­кий аромат, который можно ощутить с помощью обоняния, а пси­хическая сущность, исходящая от нее. Ее платье было консерва­тивным, но привлекательным; тело не выставлялось напоказ, но и не отвергалось полностью. Я был заинтригован, пытаясь разга­дать, что передают эти чувственные, эротические намеки без ис­пользования привычных уловок.

Тем временем, пока я забавлялся подобными размышлениями, эта женщина, посылавшая такие мощные невербальные сигналы, говорила откровенно и совсем не эротично.

— После аварии я была в гипсе почти год и не могла ходить в школу. Моя мать, как только оправилась после своих ранений и смерти папы, попыталась обучать меня дома. К нам нерегулярно приходил домашний учитель, но чаще всего я была предоставле­на сама себе. Это было такое одинокое время. Я помню, как ле­жала и смотрела в окно на играющих детей, хотела выйти на ули­цу и поиграть с ними. Затем наступал вечер, и я начинала бояться. После аварии я стала бояться сумерек. Я просила мать побыть со мной, по крайней мере, пока не стемнеет, но она должна была готовить ужин и не могла оставаться со мной подолгу.

— Одинокое пугающее время.

— Да. — Быстрая благодарная улыбка. Немного слишком бла­годарная за такой простой ответ. Действительно ли это было так? Не преувеличены ли ее реакции? Да, но не это придавало ей сек­суальности. На самом деле это почти рассеивало ее притягатель­ность.

— А потом, весной, мать обнаружила, что у нее рак. Это было уже слишком. Она пыталась сохранять мужество, знаю, но я мог­ла слышать, как она плачет у себя в комнате. Я пыталась не пока­зать ей, что слышу, как она плачет, и изо всех сил старалась сде­лать ее счастливой. Она так страдала, знаете, и, казалось, как-то съежилась. Думаю, после аварии у нее просто не осталось ника­ких сил. Это ее убило. Сразу после Дня Труда она умерла, и... — Она тихо плакала. Я сочувствовал этой женщине, оставшейся сиротой в одиннадцать лет.

— Это любому трудно выдержать. Особенно маленькой девочке.

Она кивнула, вытерла глаза, еще немного поплакала и посмот­рела на меня с улыбкой, которую в романах прошлого века непре­менно бы назвали "наигранной".

— Простите, я веду себя как ребенок.

— Вы мне вовсе не кажетесь ребячливой.

— С вашей стороны очень любезно говорить так. — О, эти раз­глагольствования! Она казалась мне слишком сладкой, слишком правильной. Куда девался ее эротический аромат? Черт меня по­дери, если он все еще здесь. Это было странно, но каким-то об­разом она одновременно и отталкивала меня своей слащавостью, и притягивала. Я невольно спрашивал себя: что будет, если от­шлепать ее по голой заднице? Это меня удивляло.

— Я ушла жить к брату моей матери и его жене, тете Джулии и дяде Беннету. Мне не было хорошо с ними. Тетя Джулия не лю­била меня. Она пыталась относиться ко мне с пониманием, я знаю, но по ночам я слышала, как они спорили и упоминали мое имя. Наконец, однажды вечером... — Она снова заплакала,— тихо-тихо.

— Однажды вечером.

— Да, однажды вечером. Возможно, это глупо, но у меня дей­ствительно такое чувство, что мне нужно чего-то опасаться, ког­да заканчивается день. Даже сейчас мне иногда становится страш­но, когда я одна в квартире и начинает темнеть. И я действительно бываю почти до смерти напугана, когда должна зимой уходить с работы в сумерках.

— На самом деле это не так уж и удивительно, правда?

— Нет, думаю, нет, но это глупо с моей стороны, вы не нахо­дите? — Последовала вопросительная улыбка, которая была явным приглашением ответить, что, конечно, это не глупо. Это сдела­ло меня упрямым, как будто я хотел сказать, что она права, ду­мая, что глупа. Ого! Эта девица действительно действует мне на нервы разными способами. Нужно успокоиться.

— Ну, как бы то ни было, однажды вечером мой дядя попро­сил меня прогуляться с ним. Он выглядел очень напряженным и каким-то злым. Сказал, что ему действительно жаль, но мне боль­ше нельзя жить с ними: тетя Джулия переживает климакс и поэто­му стала очень нервной. Он действительно расстроен, но догово­рился, чтобы я переехала к его кузену в Нью Хэмпшир, на ферму.