Навь и Явь

– Матушка Заря! – перекрывая голосом шум битвы, позвала Лесияра.

Её подхватили гибкие и сильные, живые руки-ветки. Княгиня-сосна усадила дочь к себе на плечи и вразвалку зашагала, высокая, как каланча, а Лесияра сносила Мечом Предков вражеские головы, рубя направо и налево. Хмарь рассеивалась, выжигаемая сосновыми чарами, и грудь Лесияры наполнялась тугой, как тетива, и звонкой, будто капель, песней отваги. Не обманула Твердяна: души всех ковавших Меч Предков оружейниц реяли за плечами княгини светлым плащом, питая её тёплой силой и поддерживая в ней боевой дух, и она слилась с великим клинком и со своей родительницей в одно разящее, смертельное для врага целое.

***

Усталые, тяжело набрякшие тучи роняли редкие снежинки, холодными капельками таявшие на лице Тихомиры. Холмистому предгорью, укрытому тонким снежным покрывалом, предстояло стать полем битвы: зима словно нарочно расстелила на земле торжественно-чистый саван, чтобы была ярче видна кровь…

– Вперёд! – пророкотал голос Радимиры.

Кошки с рёвом ринулись навстречу вражескому войску. Жаркая пелена боевой ярости растворяла «я» Тихомиры во всеобщем гуле, превращая её в частичку огромного целого – тысячерукого, ощетинившегося мечами, копьями и секирами. В лицо ей нёсся запах страха – человеческого, не навьего… Противник, немного не добежав до места, где ему предстояло схлестнуться с войском кошек, вдруг затормозил и отхлынул назад. Согнанные в одну бестолковую толпу жители Воронецкого княжества, плохо вооружённые и неумелые, понимали, что их посылают на верную смерть, и тряслись от ужаса; в едином порыве отчаяния они повернули и ломанулись, будто стадо, навстречу своим поработителям. Гибель надвигалась и спереди, и сзади: в спину им нёсся боевой клич кошек, а стрелы навиев превращали их в ледяные глыбы. Тогда горе-вояки, оказавшиеся меж молотом и наковальней, рванули в стороны. Бессознательно это получилось или же наоборот, намеренно – как бы то ни было, они провалили свою задачу, и тратить время на их преследование никто не стал.

С холмов наползал горький дым: кучи с яснень-травой и присланным девами Лалады прахом очищали приграничное пространство от хмари, чтобы не позволить врагу перекинуть невидимые мосты и проникнуть в Белые горы над головами защитниц. Хлебнувшие дыма первые ряды навиев закашляли кровью и заблевали розовой пеной, но сзади напирали их соратники, и два войска сшиблись грудь в грудь. Оружие иномирного супостата не превращало кошек в лёд, но отнимало жизнь даже через небольшую рану; удача покуда берегла Тихомиру, и она отражала удары, сыпавшиеся на неё со всех сторон, но морозное дыхание смерти щекотало ей сердце.

Северянка покинула кузню, сочтя себя более полезной в бою. Работа над восстановлением вещего меча уже почти завершилась, осталась только внешняя отделка, с которой в мастерской справились бы и без неё. Твердяна отпустила Тихомиру со словами:

«Следуй по тропе своей судьбы».

И вот, судьба дышала ей в лицо запахом крови, орала в уши тысячами глоток, гремела ударами клинков и холодно целовала в лоб снежинками. Вокруг падали соратницы – мёртвые или смертельно уязвлённые оружием навиев, а Тихомиру гибель чудесным образом обходила стороной. Сцепившись с огромным воином в рогатом шлеме, северянка ранила его в шею кинжалом. Здоровяк с клокотанием в горле рухнул, обливаясь кровью, а Тихомира, вскочив на его поистине кабанью тушу, рубанула ему голову с плеч – а то, чего худого, ещё встанет.

И вдруг с холмов донёсся бубенцово-серебристый звук, чистый, как голос родника, и певучий, как задетая струна. Вслушавшись, Тихомира различила слова:

Пою я песнь – и жизнь моя Струится в этом пенье, Как рокот горного ручья, Как плач любовный соловья И как зари рожденье.

Сердце северянки вздрогнуло от смеси восторга, светлого воодушевления, нежности и тревоги. Она знала только один такой голос, но ей не верилось, что его обладательница не побоялась явиться на поле битвы, презрев опасность. Смелое, но слишком хрупкое, беззащитное чудо хотелось закрыть грудью от вражеских стрел, и Тихомира вытянула шею, всматриваясь в тёмные холмы, откуда доносилась песня:

В сраженьях сходятся миры, И плачет небо кровью, Но пальцы-лебеди быстры, А струны звонкие щедры – Лишь сердце приоткрою.

Сразу стало легче дышать: от этого высокого и звенящего, как полуденное небо, жгуче-пронзительного голоса хмарь бежала, точно зверь от огня, а пространство дрожало осиновым листком под утренним ветерком. Как она осмелилась? Это в её-то положении?!

Сквозь бурь слепых звериный рёв Пробьётся правды голос, А в нём жива моя любовь. Росточком дерзким, горд и нов, Созреет песни колос.

Песня ободряюще касалась сердца каждой защитницы Белых гор, вливая свежую силу в усталые руки и пружинистую ловкость в подкашивающиеся ноги. Саму певицу скрывала вьюжно-сумрачная даль, но её голос носился над сражением словно бы сам по себе, будто белокрылая сильная птица, неуязвимая для вражеских стрел. А вот навии оказались не готовы к такому необычному «оружию». Многие из них шатались и корчились, зажимая уши руками, и между пальцами воинов-оборотней сочилась тёмная кровь.

В моей душе – светлым-светло, Хоть всюду мрак кромешный. У песни – сильное крыло, Под ним спокойно и тепло… Я струн касаюсь нежно.

Кошки, будто вытянутые плетью меж лопаток, с рёвом бросались в бой. Враг дрогнул, но оставался всё ещё очень силён и опасен; когда песня упархивала юркой птахой прочь, навии, сцепив зубы, сражались – безумные, с окровавленными ушами и остервенелыми глазами-угольками.

Врагов жестоких слышен стон: Погибель чуют нюхом. Им песня – погребальный звон, А друг мой, ей вооружён, В бою воспрянет духом.

Слова-кинжалы кромсали хмарь – воздух и опору навиев, ядовитыми шипами вонзались ночным псам в уши. Голос торжествующим клинком рубил страх и усталость кошек-воительниц, вдохновлял их и наделял невидимыми крыльями за спиной. Тихомира обернулась и увидела в кровавом котле боя деву, озарённую мягким внутренним сиянием…

Пока пою, мне не страшны Темница и могила. Крылом морозным седины Мои друзья осенены, Но песнь их исцелила.

Певица невредимо шагала сквозь дождь стрел, словно под незримым щитом. Навии шарахались в стороны, то ли сражённые её голосом, то ли устрашённые ею самой. Эти широко распахнутые, восторженно-безрассудные, бесстрашные глаза могли повергнуть в оцепенение кого угодно, а их обладательница, казалось, была способна выдернуть из облаков молнию и разить ею врага, будто копьём. Однако под складками одежды этой звонкоголосой богини войны выступал большой живот, и все кошки, завидев его, кричали:

– Куда ты лезешь?! Безумная, дитё побереги!

Но та будто оглохла от собственного пения и погрузилась то особое состояние, когда смерть кажется тряпичной куклой, которую можно шутя отбросить или порвать одной левой. Певица спокойно шагала среди кровопролития, будто по цветочной полянке; один из навиев осмелился замахнуться на неё топором, но она разразилась такой пронзительной, сверлящей уши трелью, что у воина лопнули доспехи, а по задрожавшим ногам заструилась моча. Однако он был ещё жив и представлял угрозу для девушки, и Тихомира бросилась на него с мечом. Клинок вошёл в широкую трещину в доспехах, пронзив сердце, и навий упал бездыханным.