Навь и Явь

– Вот, работаю – дрова развожу, – сообщил он. – Совсем не пишу сейчас – устаю под вечер так, что засыпаю, едва коснувшись головой подушки. Да и бумага мне не по карману, если честно. Но знаешь, дитя моё, я совсем не жалею, что покинул дом твоей матушки… Я беден, но дышится мне легче. Только по тебе очень скучаю.

– Где ты живёшь, батюшка? – принялась выпытывать Гледлид. – Я бы хотела навещать тебя… Приносила бы еду из нашего дома.

– Благодарю, доченька, я не голодаю, – покачал головой отец с прежней ласковой улыбкой. – Кусок хлеба с кружкой молока у меня каждый день есть. Но буду рад тебя видеть, родная, если ты зайдёшь в гости просто так.

Отец обретался теперь в подсобной каморке при гостинице, где он подрабатывал дворником и чистильщиком обуви. Пробовал он наняться на более чистую работу – учителем в богатую семью, но что-то не заладилось с хозяевами, и он потерял это место. Многие семьи его знали, и пойти в услужение к знакомым, которые когда-то бывали в доме на чтениях, ему не позволяла гордость… Теперь его красивые пальцы покрылись слоем неотмываемой грязи, но выражение унылой угнетённости ушло с его лица. Он успокоенно кивнул, когда Гледлид ему сообщила, что хранит его стихи, надёжно спрятав их подальше от матушкиных глаз.

– Хорошо, дитя моё, я очень благодарен тебе. Пусть они будут у тебя.

Он отказывался принимать от неё и еду, и деньги, которые выдавались Гледлид на карманные расходы.

– Всё это принадлежит твоей матери. А я больше не хочу иметь никаких дел с этой женщиной. За каждое своё благодеяние она заставляла меня платить с лихвой – унижением.

Место Ктора пустовало недолго: уже через три месяца в доме появился молодой белокурый красавец Архид. Впрочем, брачными узами мать себя с ним связывать не стала, предпочтя оставить его в качестве наложника. Юноша был бедным бесприданником – мать польстилась только на его пригожесть. Держался новый член семьи скромно и обходительно, в нём не было ни спеси, ни жеманства, ни алчности. С Гледлид он пытался подружиться, но обида на мать в сердце девочки была слишком свежа и остра, и часть этого тяжёлого чувства она перенесла на Архида.

А между тем Хорг убеждал Гледлид в своей житейской проницательности отнюдь не без оснований. Когда девочка в очередной раз пришла к отцу в каморку, там её ждало письмо.

«Здравствуй, драгоценная и единственная моя Гледлид!

Я больше не живу здесь. Судьба благосклонно и щедро вознаградила меня за все муки, кои я перенёс от твоей матери. Я встретил удивительную, тонкую, мудрую, благородную женщину, истинную ценительницу искусства. Она часто бывала в доме г-жи Л. в качестве гостьи и слушала моё чтение, и у неё есть все сборники моих стихов. Как оказалось, она – давняя поклонница моего скромного творчества. Мы встретились случайно в этой гостинице, где я предстал перед нею в неприглядном нищенском виде, чем был весьма смущён. Пожалуй, описывать подробности нашей встречи в письме будет неуместным, поэтому скажу лишь, что она незамедлительно сделала мне предложение стать её супругом. Надеюсь, ты не будешь осуждать меня за то, что я ответил согласием этой умнейшей и достойнейшей госпоже. По-прежнему очень скучаю по тебе и всегда буду рад тебя видеть, но уже по новому месту моего проживания: улица Ореховая, дом г-жи Нармад. Обнимаю тебя со всей моей нежностью.

Твой отец».

Госпожа Нармад, богатая владелица сети ткацких мастерских в нескольких городах, жила в роскошном трёхэтажном особняке в самом конце Ореховой улицы, прозванной так за кусты орешника, густо посаженные вдоль неё. Когда Гледлид назвала своё имя и цель прихода в раструб звуковода, ворота немедленно открылись, и девочка очутилась в тенистом саду с множеством мраморных статуй, уютных скамеечек, резных беседок и благоухающих цветников. Во дворе перед самым домом беспечно журчал водомёт в широкой каменной чаше.

Хозяйка встретила девочку приветливо и усадила за стол, полный лакомств и сладостей. Гледлид вспомнила эту женщину, действительно часто бывавшую у них в гостях на чтениях отца. Ни молодостью, ни красотой она не блистала, но её лицо с неправильными и грубоватыми чертами несло выражение мягкой сдержанности; небольшие, глубоко посаженные глаза смотрели проницательно и вдумчиво, а высокий умный лоб обрамляли затейливо уложенные серебристые пряди. Носила она наряд бархатно-глубокого чёрного цвета, отделанный полосатыми перьями, и высокие сверкающие сапоги.

Отец был одет щегольски и опрятно, как в свои лучшие времена. Он сиял довольством, но неизменно смущался, когда госпожа Нармад устремляла на него нежный взор. У его будущей супруги уже было три мужа, и отцу предстояло стать четвёртым.

– Четвёртый – это лишь по счёту, – сочла необходимым пояснить госпожа Нармад. – В моём сердце ты займёшь первое место, радость моя. Ты – величайший из стихотворцев, и ты должен отдаваться своему призванию без всяких помех в виде приземлённых помыслов о своём пропитании! Ничто так не убивает вдохновение, как нужда и голод. Но теперь это не будет отвлекать тебя от стихов: я окружу тебя заботой и достатком, и ты снова начнёшь радовать своих читателей блистательными творениями. – Госпожа Нармад завладела рукой отца, на которой ещё сохранялись следы его бедственного существования. – Я отмою твои чудесные, предназначенные для пера пальцы в благовонных маслах, умащу их бальзамами, и они вновь станут мягкими, как прежде.

Погладив Гледлид по голове, сия великодушная госпожа добавила:

– Ах, как жаль, что при разводе дети остаются с матерью… Как бы я хотела забрать тебя из твоей ужасной семьи, милое дитя! Моё уважение к твоей матушке изрядно пошатнулось, когда я узнала, как она поступила с твоим батюшкой… Уж прости, что я говорю в её отсутствие о ней такие вещи, но госпожа Лильвана – слишком приземлённая особа, чтобы понимать, какое блестящее дарование она обрекла на прозябание и медленное угасание. Его нужно пестовать, баловать, нежить, преклоняться!

С этими словами Нармад покрыла руки смущённого Ктора десятком пылких поцелуев.

– Не будет ли с моей стороны дерзостью, если я передам через тебя твоей матушке приглашение на свадьбу? – улыбнулась она Гледлид, двинув чёрной с проседью бровью.

– Дорогая моя, на всё – твоя воля, но я не думаю, что это будет уместно, – нахмурился помрачневший отец. – Я не хотел бы встречаться с моей бывшей супругой ни при каких обстоятельствах.

– О! – воскликнула Нармад огорчённо и покаянно. – Прости, я не подумала о твоих чувствах… Конечно, разумеется, всё будет так, как ты пожелаешь!

Она предложила Ктору прогуляться по саду наедине с Гледлид: отцу с дочерью было о чём поговорить. Украшенная белым резным кружевом скамейка укрыла их в уединении густых кустов; Гледлид всматривалась в лицо отца, пытаясь понять, счастлив ли он, и тот, словно прочтя её мысли, с озадаченной улыбкой проговорил:

– Признаться, я просто сражён добротой Нармад… Я сам ещё толком не разобрался в своих чувствах. Читая свои строчки перед этим сборищем невежд, я часто ловил на себе её взор, и моё сердце согревалось. «Вот та, кто действительно понимает меня!» – думал я. Покинув дом твоей матери, я жил впроголодь, но чувствовал себя независимым. Вот только стихи – как отрезало. Ну не мог я выдавить из себя ни строчки!… Всё казалось мелким, пустым, да и само сочинительство мнилось мне бесполезным занятием – прибежищем бездельников, по выражению твоей матушки. Я видел тех, кто в трудах гнёт спину и борется за каждый кусок хлеба, я и сам боролся плечом к плечу с ними… Я многое понял, многое оценил по-новому. Мне больше не хотелось брать перо в руки, и я подумывал даже навсегда оставить сочинение стихов. Но тут вдруг я встретил её… Она не сразу узнала меня в нищенском одеянии, а когда всё же разглядела, то в недоумении подошла спросить, я ли это. Когда я удостоверил её в том, что она не ошиблась, госпожа Нармад была столь поражена, что даже расплакалась. У нас была весьма долгая беседа, во время которой я вдруг ощутил сердечный жар, какого не ощущал уже много лет. Она носила с собою мой сборник! Книгу с моей подписью… Знаешь, доченька, читая свои старые строчки, написанные так давно, что даже смешно делается, я почувствовал пронзительную печаль и тоску по былому. Никогда я уже не буду тем глупым и восторженным юношей, каким я был, когда сочинял те стишки. Всё так изменилось! И я сам, и моё ощущение мира… Но знаешь, мне вдруг впервые за долгое время захотелось что-то написать. Что-то новое, совершенно другое! И я понял, что это тяжёлое время было для меня бесценно. Оно стоило гораздо больше, чем все годы, проведённые мной в золотой клетке твоей матушки. Да, да, я знаю, о чём ты думаешь, Гледлид, я читаю этот вопрос в твоих глазах. Не возвращаюсь ли я снова в такую клетку? Да, Нармад обеспеченная, богатая госпожа, но с нею я не чувствую прутьев решётки, удушающих меня. Мне всё равно, есть у неё деньги или нет. В глазах твоей матери я видел равнодушие и холод, а во взоре Нармад читаю тепло и понимание. О, это небо и земля! Эта женщина вернула мне веру в весь ваш род… Ведь я было отчаялся, решив, что все вы такие – жестокие, бездушные… Ну, за исключением тебя, моя родная девочка. Ты – чудесное, светлое исключение, и я счастлив, что ты – моя дочь. – С этими словами отец жарко прильнул губами к виску Гледлид.

Ветерок выдувал слезинки из её глаз, а сердце покалывала солёная, но не злая иголочка.

– Я не знаю, отпустит ли меня матушка на вашу свадьбу, – сказала Гледлид. – Скорее всего, не отпустит, если узнает, но я что-нибудь придумаю. Как-нибудь улизну.

Свадьбу отца ей удалось посетить без особых трудностей. Мать отправилась в деловую поездку на десять дней, и счастливая Гледлид могла свободно ходить куда вздумается. Никого из домашних в свои намерения она даже посвящать не стала, лишь Хоргу удалось выпытать у неё, куда она собирается.