Навь и Явь

– А меня Цветанкой звать, – присаживаясь поближе к девушке, подмигнула воровка. – Но можно и Зайцем кликать. Прозвище это у меня с малых лет.

Голуба напустила на себя неприступный вид, чем только позабавила Цветанку. Душевная теплота исходила от неё, как жар от свежеиспечённого пирога; рядом со своей стройной и изысканно-прелестной, как юная яблонька, белокурой сестрицей она выглядела простушкой, но простота эта располагала к себе. С такими девицами Заяц-повеса не слишком долго церемонился – уже на первом свидании целовал и исследовал все соблазнительные места.

Любуясь девушкой, Цветанка вполуха слушала рассказ Малины. Шли они к Калинову мосту, чтобы заклинанием закрыть его и не допустить великой беды, которая грозила миру из Нави, да на пути своём заблудились. Услышав имя Северги, воровка застыла в каменном напряжении и стала слушать внимательнее.

– Всё из-за этой дурёхи, – дополнила рассказ матери Дубрава, бросая неодобрительный, осуждающий взгляд на Голубу. – Она втрескалась в эту убийцу и испортила нам всё дело – подложила ей безрукавку, чтобы та, видите ли, не зябла ночью… Вестимо, навья сразу сообразила, что к чему, и как сквозь землю провалилась.

При слове «втрескалась» Цветанка ощутила знакомый комок сладострастного жара в низу живота, а Невзора задумчиво заметила:

– Чтобы не зябла? Марушины псы не боятся холода.

– Хуже того – она ещё и отдалась ей! – не унималась правдорубка Дубрава, словно желая выставить сестру в самом невыгодном свете и этим ещё пуще пристыдить её. – Подарила своё девство этому чудовищу, у которого нет ни сердца, ни души…

Какое пламя полыхнуло в глазах кроткой Голубы! Стиснув кулачки и заиграв ноздрями, девушка процедила сквозь зубы:

– Не говори так о Северге, сестрица, ты не права. – И добавила, обращаясь к Цветанке и Невзоре: – Если б вы видели её, если б знали, что она вынесла, вы бы ни на миг не усомнились, что и душа, и сердце у неё есть. И это сердце умеет любить… В отличие от твоего, Дубравушка – холодного, ожесточённого. Твоё-то и не знает, что это такое – любовь.

– Ты просто струсила, – ответила Дубрава, льдисто блестя светлыми глазами. – И ежели мы не отыщем Калинов мост, не закроем его, случится великая беда. И виновата в этом будешь ты!

– Погоди-ка, красавица, – перебила её Невзора, ставя пышущий жаром тяжёлый горшок с кашей на стол. – Погоди бросать слова обидные, лучше вот – покушай горяченького, нутро отогрей. Голодные вы, поди, с дороги-то.

Наверно, гости не ждали от Марушиных псов такой щедрости и заботы – все, кроме, пожалуй, Голубы, которая с удовольствием наполнила свою миску и, дуя на ложку, принялась есть.

– Хороша каша, – похвалила она. – Благодарствую на угощении! Матушка, тётя Малина, отведайте! Дубрава, Боско, и вы тоже поешьте. Не всё ж орехи с сухарями грызть!

Из огороженного угла послышалась возня и писк. Смолко, учуяв вкусный запах, перескочил через сетку, перекинулся в человека и устремился к столу – как был, голышом и босиком. Невзора усадила сына к себе на колени и, подув на ложку, поднесла её ко рту малыша. Он уже обзавёлся жевательными зубами и вовсю уплетал и кашу, и мясо, и хлеб, но и от материнского молока пока не отказывался – любил полакомиться на пару со Светланкой, а Невзора не спешила отнимать его от груди.

Конечно, девочка тут же громко подала голос, давая знать, что тоже не прочь поужинать. Невзора передала Смолко Цветанке, а сама, достав Светланку из-за сетки, раздвинула прорезь в рубашке и открыла сосок. Кроха тут же утихла и зачмокала. Кормя вертлявого Смолко, Цветанка грелась в лучах улыбки Голубы, которая с теплом во взгляде любовалась детишками, тогда как её спутницы и Боско оставались задумчиво-настороженными. Впрочем, и они постепенно расслаблялись, по мере того как их желудки наполнялись горячей сытой тяжестью от пшённой каши, сдобренной маслом.

Наконец подала голос Вратена, на подобревшем лице которой от сытости разгладились суровые складки:

– Ну что ж, благодарствуем на гостеприимстве. Путь мы держим в Волчьи Леса, где, по поверьям, и прячется под покровом морока Калинов мост. Людям сквозь тот морок не пройти… ежели только какой-то Марушин пёс не согласится стать проводником.

– Морок и на нас действует, – сказала Невзора. – Не каждый Марушин пёс сможет через него пробраться. Я бы, может, и попробовала вам помочь, но сами видите – сынок малый у меня. А у Цветанки – Светлана, она и вовсе грудная ещё – как её оставишь?

– А что за беда грозит миру, ежели Калинов мост не закрыть? – полюбопытствовала Цветанка, в чьей памяти снежной бурей взвился горько-леденящий образ Серебрицы с озарёнными безумием ядовито-зелёными глазами.

– Сон мне был вещий, – коротко ответила Вратена. – Война грядёт.

Взор её подёрнулся холодным мраком, а в ушах Цветанки отдалось жуткое эхо слов Серебрицы: «Навь умирает. Ночные псы придут наверх… И кто тогда будет поклоняться Лаладиному солнцу? Кто станет рисовать его знаки и вышивать на одежде? Всё поглотит Макша – холодное солнце Нави…»

– Вот потому-то мы, синеглазочка, и хотим попытаться закрыть проход в Навь, – вздохнула Малина, облокачиваясь и налегая грудью на край стола. – Ежели этого не сделать, вся земля покроется кровью, и не будет ни одной семьи, которой не коснулись бы горе и смерть.

– Это затронет всех. Никому не удастся отсидеться, – угрюмо заключила Вратена. И, бросив из-под нависших бровей тяжёлый взгляд на сопевшую у груди Невзоры Светланку и притихшего Смолко, добавила: – И от вас зависит, в каком мире жить вашим детям.

Эти слова повисли тяжёлой, гнетуще-душной тенью в воздухе, и сочившийся в окна синий сумрак стал пронзительно-зловещ, тревожен и не по-летнему холоден.

– Оставайтесь ночевать, утро вечера мудренее, – молвила Невзора, мрачновато-задумчивая, сдержанная. – Ежели хотите, можем баньку для вас истопить – хоть дорожную пыль смоете.

– Благодарим, помыться было бы и впрямь неплохо, – согласилась Вратена, а Малина одобрительно кивнула. – Сколько уж дней идём – запылились, пропотели…

После бани гости стали устраиваться на отдых. Невзора с Цветанкой уступили им лучшие места, а сами улеглись на соломе в сенях. Впрочем, обеим было не до сна. Подкрался Смолко и, пыхтя, свернулся пушистым клубочком под боком Невзоры; поглаживая его между ушами, та смотрела в темноту бессонными мерцающими глазами.

Леденящая неизбежность нависла над Цветанкой крылом звёздной ночи. Всё скрутилось в хлёсткий жгут: и выкрикнутое в приступе безумия пророчество Серебрицы, и его подтверждение, пришедшее в виде вещего сна Вратены, и странно спокойные глаза Голубы, на дне которых таилась искорка печали о весне, коей не суждено настать… Снова непоседливая стайка мыслей воровки ринулась к девушке, удивительно тёплой, светлой, мягкой, окрылённой любовью… В своём воображении лаская влекущие изгибы тела Голубы, Цветанка со вздохом призналась себе самой, что, пожалуй, немножко влюбилась. Впрочем, эта влюблённость, лёгкая, ничего не требующая и ни к чему не обязывающая, не мешала ей хранить в сердце святую верность Нежане и с горечью вспоминать о Дарёне. При мысли о Северге Цветанку жалили зависть и недоумение: как угрюмой навье удалось завоевать это чистое сердце?