Наваждение

– Да, Мария Симеоновна, в Егорьевске действительно скончалась Вера. Ее убили, – с несколько наигранным вызовом сказала Софи. – Она была мне не только подругой, но и в каком-то смысле приемной матерью. Во всяком случае, ее первенец был моим сводным братом. Сами понимаете, что я никак не могла оставить без попечения ее детей!

– Кто-то в Сибири приходился тебе сводной матерью? – переспросила Мария Симеоновна, несколько ошеломленная корпусом обрушившейся на нее информации, и оттого сразу растерявшая часть боевого задора (на что, собственно, и рассчитывала Софи). – А… а как же бедная Наталья Андреевна? Она-то тебе теперь кем приходится? И… эта… этот зверь, он что… тоже осиротел? Прямо в тайге? И скажи уж прямо, чтобы я все знала, – он-то с тобой в каких отношениях?

– Баньши – вовсе не дикий зверь, а вполне домашняя собака породы русский меделян. Хотя среди ее предков действительно были волки, – объяснила Софи. – Соня и Стеша – дочери погибшей Веры. Людочка – моя племянница, дочь Гриши, а ее мать… в общем, ее тоже нет в живых. Юрий и Елизавета приехали в Петербург учиться, у них есть родители, Карпуша – тоже не сирота, у него живы и отец, и мать, но они…

В этот момент Джонни, который до того доброжелательно и спокойно наблюдал за разворачивающимся представлением (бородатых мужчин среди прибывших не было, а никаких, даже самых больших животных Джонни не боялся), подошел вплотную к Карпуше, стоявшему рядом с собакой, протянул коротенькую руку к морде Баньши, и одновременно пытался управиться со своим непослушным языком, вознамерившись было что-то спросить у мальчика. Карпуша оскалился, завизжал, ударил Джонни по руке (Джонни тут же упал на четвереньки), подпрыгнул и, таща за ошейник Баньши, попытался убежать. Софи и Соня сразу сообразили, что Карпуша просто испугался Джонниного уродства, а остальные застыли в немом остолбенении. Достойнее всех повела себя Баньши, которой не было никакого дела до внешности Джонни. Схватив Карпушу за рубаху, она опрокинула его на землю, придавила огромной лапой и привычно держала до тех пор, пока он не перестал шипеть и извиваться. Потом подошла к Джонни (тот все еще стоял на четвереньках и ошалело крутил головой, не догадываясь даже заплакать. Вместо него во весь голос верещала испуганная Людочка.), обнюхала мальчика и дружелюбно ткнула его в поясницу огромной мордой. Констанция и Эсмеральда потрясенно взвизгнули и повалились в одновременный глубокий обморок под кустом сирени. Кришна выгибал спину в развилке липы и бессильно шипел над головами людей. Он любил своего хозяина, но был неглупым котом и понимал, что против Баньши у него нет абсолютно никаких шансов. Трехногий кухонный песик дружелюбно и весело вертел хвостом-баранкой. Баньши в качестве вожака усадебной стаи устраивала его куда больше, чем царапучий и стервозный Кришна.

– Хорошая собачка, – сказал Джонни и поднялся, цепляясь за шерсть на мощном загривке Баньши. – А он? – мальчик указал в сторону ревниво наблюдающего за сценой Карпуши.

Баньши совершенно по-человечески вздохнула и пожала плечами.

Потом, тихонько сжав челюсти на руке мальчика, потащила Джонни в сторону Карпуши. Когда расстояние между ними уменьшилось наполовину, дауненок каким-то образом сообразил, что из всех троих именно он в наибольшей степени является человеком, и взял инициативу на себя.

– Я – Джонни! – сказал он и ткнул пальцем себя в грудь.

– Карпуша, – помедлив, Карпуша повторил жест мальчика.

– Мама, папа, бабушка! А давайте организуем у нас в усадьбе троглодитское племя! – с воодушевлением воскликнул Павлуша. – Они будут круглый год по деревьям с палками скакать, а я уже пойду в гимназию учиться – мне все равно будет. А Милочка станет у них миссионером и будет им вслух из Евангелия читать. Или, вернее, из Чарльза Дарвина – это им ближе. А лучше всего – из немца Энгельса, про то, как труд сделал из обезьяны человека…

– Павлуша, уймись, – с усталой улыбкой попросил Петр Николаевич.

Баньши легла между двумя мальчиками и вытянула лапы. Джонни и Карпуша присели по бокам и гладили ее свалявшуюся в дороге шерсть, испытующе поглядывая друг на друга. Констанция приоткрыла один глаз и осторожно, стараясь не привлекать к себе внимания, оглядела происходящее.

– Нет, но я же говорила, что пес нравится мне больше всех! – с напором повторила Мария Симеоновна.

– Ты знаешь, твоя сестрица Аннет издала-таки свой роман, – сказал Петр Николаевич Софи.

Софи сидела в глубоком кресле, поджав под себя ноги, и, закутавшись в плед, маленькими глотками пила горячее молоко (в дороге она сорвала голос, пытаясь получше управиться с подотчетным контингентом). Все дети были более-менее удачно пристроены, даже Людочка заснула без капризов после того, как Милочка прочитала ей сказку, а Павлуша показал фокус с исчезающим и вновь появляющимся шариком. Только Карпуша отказался войти в большой, пугающий его дом и остался вместе с Баньши ночевать в сенном сарае.

Соня снесла ему туда ужин, одеяло и подушку и уверила Софи, что мальчик и собака очень неплохо там устроились и чувствуют себя вполне комфортно.

– И что же роман? – тихо спросила Софи. – Ты прочел? Наверное, восхитителен?

– Не то слово! – почти беззвучно рассмеялся Петр Николаевич. – Я специально не убирал далеко к твоему приезду. После насладишься сполна, а сейчас я тебе для затравки прочту пассажи, которые я полюбил от всей души… Вот… «В нем можно было видеть некоторую вялость и бледность лица, на котором лилия временно одолела розу…» И еще… из эротического… «утолив губы высочайшим наслаждением поцелуев, запечатленных на прелестнейшей двойне сиятельных сфер…»

– Сиятельных сфер? – вяло удивилась Софи. – Это что, ее задница, что ли?

– Да нет! – обиделся Петя. – Это – грудь героини. Вот, дальше: «Сосцы-короны, сладостные бутоны самой красоты!» и еще из ее же портрета… «Облако ее черных, как вороново крыло волос было столь же ярким, как и ослепительная синева глаз, сверкавших как драгоценные сапфиры, на изящно вылепленном лице…»

– Обворожительно! – Софи зевнула. – Прости, Петя, я после прочту, конечно, но сейчас меня это умаривает совершенно… А ты сам-то что-то новое написал?…

– Ничего существенного, – подумав, ответил Петр Николаевич. – Вот разве что это… Ты, кажется, не слыхала… – он вынул из стопки исписанный лист, но читал, не заглядывая в него. –

Явно посмотреть – и то не смею,Словно опасаясь волшебства;Полуэльф, наполовину феяТихо проскользнула в галерею –Ей паркет под ноги, как трава.Сладостно кружится голова…Побежать, помчаться вслед за нею,Только плоть становится мертва,Ноги в пол врастают, каменея,А она идет – во взглядах-змеях,Лаокоон, вольный, как молва,Как любовь, свободна и жива –Тонкий профиль редкостной камеи…И не обернулась, как ни звал.(стихи А.Балабухи)

– Мне нравится… – помолчав, сказала Софи. – Но ты знаешь, я более всего то люблю, которое Гриша пел: «Потеряю человека, в этом городе, где угол каждый след его хранит…»

– Да, да, я помню. Он подобрал очень удачный мотив, – кивнул Петя и напел приятным, чуть дребезжащим тенором:

Человек уже потерян,Он еще шагает рядом,Теплый локоть, взмах руки,Но молчаньем путь отмерен:Площадь, сад, ограда сада,Мост над призраком реки…

Софи поставила кружку с молоком на столик, отвернулась к окну и что было сил сжала кулаки, вонзив ногти в ладони и пытаясь одной болью заглушить другую.

«Все-таки Пьер бывает иногда… недопустимо тонок…» – подумала она.

Поместье Скавронских находилось в пяти верстах от Сергиевской Пустыни.

На вокзале Измайлов купил у разносчика два пирога с печенью и бутылку кваса в длинной, плетеной из лыка корзинке. Потом ехал по Ораниенбаумской ветви Балтийской железной дороги, и все время казалось, что везет с собой лапоть. Постановил при первой же возможности пироги съесть, а корзинку – выбросить. От станции до монастыря, основанного в 1743 году архимандритом Варлаамом, ходила конка, доставлявшая в монастырь богомольцев. Дальше Андрей Андреевич удачно сговорился с молодым монашком, который ехал в прилегавшую к имению деревеньку по какой-то надобности. Денег монашек не взял, совершил богоугодное дело. В пути беседовали о том, как веруют в Сибири, об истории раскола. Монашек слушал внимательно, встревал и вопросы задавал дельно.