Наводнение (сборник)
Шрифт:
Он смотрел на Гаврилова с участием, понимающе кивая головой. Бутылку водки он так и не поставил на стол, а держал в руке.
— Вот ведь как, балтика! Не гость ты тут, а хозяин! С Егупиным повидаться пришел. А Егупина-то и нет. Ну садись, садись. Что стоишь-то, нет Егупина! Со мной поговори, товарищ матрос. Егупин поздно приходит. У кабаков папиросками торгует.
Гаврилову почудилась какая-то многозначительность, какой-то скрытый смысл в том, что говорил Иван Васильевич о Егупине.
Иван Васильевич поставил наконец бутылку на стол, быстро достал стопки,
— Тебя звать-то как, балтика?
— Гаврилов, Петр…
— Ну давай, Петруша, за знакомство! За союз пехоты с балтийцами!
Прилов машинально выпил и не почувствовал вкуса водки. У него опять екнуло сердце оттого, что его назвали Петрушей, как называл Василий Иванович.
— А Егупин этот — большая сволочь, — сказал Иван Васильевич. — Гнида на теле человеческом… Его еще прошлой зимой арестовали.
— Арестовали?.. — Гаврилов растерянно посмотрел на Ивана Васильевича.
— Арестовали. Год всего и отсидел, гадина. За слезы людские — год! Да ты никак его пожалеть хочешь? — спросил Иван Васильевич с тревогой.
— Пожалеть?! — Гаврилов задохнулся от душившей его ненависти. — Эту гниду пожалеть?! Из-за него люди погибли… Да я его… — И осекся.
— И я бы своими руками его задавил, — сказал, успокаиваясь, Иван Васильевич, — хоть у тебя и больше, наверно, оснований для этого. С такими уродами на одной земле противно жить. Мне следователь порассказал, что он тут в блокаду вытворял. У Егупина одного золота килограммов пять при обыске взяли… Я тут насмотрелся, когда у него обыск был. Сервизы, отрезы. Вещей всяких тьма, уже и гнить начали. Ну и конфисковали все. Часть хозяевам отдали — кто жив остался. Ну давай, Петруша, еще по одной. Ты надолго ли?
— Увольнительную на сутки дали. А там не знаю… Может, в ремонт поставят.
Они выпили молча, закусили.
— А в моей комнате живет кто? — спросил Гаврилов.
— Женщина одна, Петрова. С сыном. Она работает на фабрике Урицкого. Что, будешь комнату требовать?
«Женщина с сыном, — подумал Гаврилов. — Как и мы с матерью».
— Нет, не буду. Что мне сейчас комната! — ответил он и горько усмехнулся про себя: «Будет у меня другая комната. И надолго».
— Да, у тебя все впереди, — сказал Иван Васильевич одобрительно. — Может, посмотреть хочешь? Мать-то на работе, а сынок дома.
— Нет, не хочу, — твердо сказал Гаврилов-
— Ну и ладно, — согласился Иван Васильевич. — Ну и лады. А родные-то у тебя где? Остались живы?
«Добрались, значит, до этого подлеца. Добрались. Но ведь знали-то не все. За спекулянта посчитали, — лихорадочно думал Гаврилов. — Ну да ничего. Еще не все ты заплатил, Егупин. Еще мне платить будешь…»
…Гаврилов посидел до позднего вечера, все время прислушиваясь к звукам в коридоре. Пришла с работы жена Ивана Васильевича. «Татьяна», — назвалась она, и Гаврилов удивился: голова с коротко подстриженными волосами почти вся седая. Татьяна работала воспитателем в детском саду. Она быстро состряпала суп, а потом сидела, слушала, как рассказывал Гаврилов о житье-бытье в блокаду. Плакала, не стесняясь
мужчин.Рассказала о том, что еще в середине прошлого года приходил сюда старик железнодорожник. Расспрашивал про Егупина. Говорил, что детдомовец-мальчишка рассказал ему еще в войну, что Егупин страшный человек.
— Горбатый? — спросил Гаврилов, чувствуя, как поднимается у него в груди теплая волна.
— Горбатый, — кивнул Иван Васильевич, — с него-то все и началось. Мы и в милиции с ним побывали. А потом еще военный приехал. Генерал. Расспрашивал про Лапиных.
«Зойкин отец, — подумал Гаврилов. — Значит, наврала «похоронка».
Был этот военный в комнате у Егупина. И очень кричал там. А потом Ивану Васильевичу показывал письмо от дочери. О всех подлостях этого ирода.
— Да мы и сами-то уже знали, что это за человек, — сказала жена Ивана Васильевича. — Тут раз с милицией приходила одна женщина. Отбирать вещи, которые в голодовку он за куски хлеба выменивал. А Егупин-то уж и сам людей сторонился. И на кухню не выходил почти. Шмыгнет из двери в дверь и сидит упырем. И одевался- то ведь в старье. А тут, оказывается, на золоте сидел, на богатстве таком… Потом следователь приходил. Расспрашивал нас.
Хлопнула входная дверь. Гаврилов услышал, как кто- то тяжелой шаркающей походкой прошел по коридору в кухню и обратно.
— Это он, — брезгливо покосившись в сторону шагов, сказал Иван Васильевич. — Егупин твой.
Гаврилов почувствовал вдруг непонятную слабость во всем теле. У него даже не хватило силы ответить. Он только кивнул Ивану Васильевичу, подумал: «Да, мой! Мой Егупин. Сегодня он только мой…»
Гаврилов вдруг снова вспомнил старика на заметенном снегом Марсовом поле и его слова, он никогда не 4забывал их: «Кто же, если не ты, молодой человек». Слабость прошла. Гаврилов только почувствовал, как холодной испариной покрылась спина.
— Пойдешь проведать, балтика? — спросил Иван Васильевич хмуро.
Гаврилов не ответил. Прислушивался, не раздадутся ли снова шаги в коридоре. Но там было тихо.
Иван Васильевич встал из-за стола и, закурив «Звездочку», остановился у окна. Гаврилов вдруг почувствовал на себе взгляд и, подняв голову, встретился глазами с Татьяной: были в них боль, и сострадание, и испуг Словно бы отразилось в них печальное будущее Гаврилова, судьба его. Гаврилов заметил еще закушенную губу и сведенные на груди побелевшие руки.
Иван Васильевич тоже заметил состояние жены и сказал испуганно:
— Да что ты, Татьяна?.. Что ты? Словно на похоронах… Ну пойдет, балтика, скажет пару ласковых этому подонку. Отведет душу…
Татьяна опустила голову.
— Вот нашла отчего расстраиваться! Все же хорошо, дуреха! Ну было тяжело… А теперь-то? Вернулся парень живой. И голод, и войну прошел. Домой вернулся… Ну чего ты, чего, дуреха? — Он обнял ее как-то застенчиво, погладил по волосам.
Гаврилов видел, что Иван Васильевич и сам расстроился. Сидеть дольше здесь было невыносимо. Он вскочил, пробормотал: «Я сейчас, я на минутку», — вышел в коридор.