Навсегда(Роман)
Шрифт:
— Ну, постараюсь, — сдался Степан.
— Значит, кончено дело, вопрос решен. — Валигура стер со лба проступивший в горячке спора пот и, успокоившись, примирительно сказал — А какая важность, если мы даже и не клялись? Давай сейчас поклянемся! Согласен?
— Да я и без клятв согласен.
— Нет, с клятвой лучше. Я клянусь… — Валигура не без торжественности поднял руку с открытой ладонью. — Клянусь с этого часа быть всегда с тобой, в огне и в воде, на свадьбе или в аду, куда уж попадем, держаться будем вместе. Так?
— Ладно, договорились… Ну, клянусь, клянусь! —
— Дело сделано! — провозгласил Валигура и сейчас же весело сказал, почесывая затылок: — Ну и втравил ты меня в историю! Мины, шашки, ловушки — это мне хуже гадюки за пазухой. Не знаю, как привыкну. В общем, давай объясняй всю эту ведьмину кухню…
Недели через две обучения он с белыми пятнами на скулах от пережитого напряжения, дрожащими руками принес и молча положил перед Степаном первую обезвреженную немецкую мину.
Сделав широкий проход в немецком минном поле, они поставили вешки. Степан тщательно отметил на плане опознавательные знаки, и их маленькая группа из пяти человек, выполнив задание, двинулась обратно, в который уже раз, «домой», на базу…
Теперь у Степана на базе был один совсем особенный, просто, можно сказать, близкий человек — Наташа. Она знала про Аляну то, чего не знал сам Степан. И она ни на минуту, ни за что, никак не желала верить и не верила, что Аляна погибла. И, самое главное, она ее любила.
Серое, аккуратно подоткнутое одеяло Аляны с брезентовой походной сумкой в головах до сих пор было постелено на нарах рядом с Наташей, и она его упрямо охраняла. Только когда на базе скоплялось сразу много людей и на всех не хватало места для ночлега, Наташа угрюмо говорила какой-нибудь девушке: «Ладно, устраивайся пока тут, на месте Аляны».
Когда Степан со своей группой возвращался после операции, Наташа всегда стояла, дожидаясь, или шла навстречу медленным шагом, опираясь на свой костылик и похныкивая иногда, когда случалось неловко ступить.
Издали она протягивала руку — ему первому, радостно улыбалась спокойной улыбкой, выглядевшей немного жалко на ее очень исхудалом, бледном лице.
— Здравствуй, Степа, — говорила она. — Как вы там воевали? Хорошо? Все целы вернулись? Молодцы!.. Идите отдыхайте, а вечером ко мне на посиделки, не забудь, пораньше!..
В такие вечера Наташа чаще всего рассказывала сама. Больше всего на свете она любила рассказывать. Слушать она тоже любила, запасаясь при этом материалом для рассказов. Неинтересных случаев для нее в жизни не было. Лишь бы что-нибудь про людей — как они жили, что с ними случилось и чем кончилось. Лучше всего, если очень счастливо и благородно, а нет, так хоть как-нибудь неожиданно и страшно.
Однажды, когда Степан, Валигура и еще несколько парней и девушек собрались в ее землянку, она, поёживаясь и поглаживая руками плечи, точно кутаясь в теплый платок, которого на ней не было, сказала:
— Если тебе интересно, Степа, какие тут у нас споры и разговоры при ней были, я могу рассказать. Хочешь?
— Мы специально и явились к тебе слушать всякие рассказы, — согласился Валигура, затягиваясь
сигаретой.— Ну, вот… — И, едва начав рассказ, она сразу заговорила напевно, с интонацией, какую переняла, вероятно, от кого-то в раннем детстве:
— Жили-были мы, значит, в Белоруссии под оккупацией. Ой, это ужас, как эти оккупанты издеваются над народом. А меня в ту пору, сколь я ни просилась, в партизаны не соглашались брать, говорили — мала. Глупость такая!.. Ну, ладно, случилось так, что партизаны неподалеку от нашей деревни дали сильный бой и разбили фашистский отряд. Потом они, значит, ушли, и у нас, как обычно, не осталось ни наших, ни фашистов.
На другой день сидим мы с мамой дома и слышим, что собачонка наша на огороде лает. Я ее позвала.
Примчалась она с огорода впопыхах и сейчас же назад, дескать, некогда мне с вами, я в другом месте очень занята. Мама и говорит: «Наташа, она ведь нас на огород зовет, пойди погляди!»
Ну, я и пошла. Собачонка все забегает с разных сторон, суетится вокруг грядок, — похоже, кого-то из огурцов старается выпугнуть. Гляжу, трава шевелится между грядок. Я еще подошла и вижу: между грядок ползет человек. Солдат, фашист. Я сразу узнала. В ту пору они часто через деревню проходили, всего себе требовали, издевались и по-всякому безобразничали… Ну вот, вижу я: он ползет и голову низко опустил, будто бодаться собирается.
Стою я и не знаю: бежать от него или что делать. Давай маму кликать. А он вдруг заскреб рукой по грядке, даже огуречные плети захрустели, а мама тут подошла и увидела. Она не выдержала, как закричит: «Ты что, огурцы ломать, дьявол, пришел?» Солдат голову поднял и на нас глазищами уставился. Мама со страху от него сама отступает, чуть не плачет, а кричит: «Огурцы зачем топчешь, черт?» А он смотрит, глаза у него как плошки и мутные, точно у пьяного. Думаем, он сейчас ка-ак вскочит, как кинется на нас!
А он услыхал мамины крики и вдруг, мы замечаем, сам ужасно испугался. Да… испугался, заторопился и начал возиться, поворачиваться в канавке. Кое-как перекулился и пополз от нас.
Тогда уже мама пошла за ним и взяла его за плечо, и он сейчас же перестал ползти, прилег на бок и только глазами косится, выглядывает. Лежит смирно. Я тоже хотела подойти поближе, а мама на меня руками замахала: «Уходи, уходи отсюда, — кричит, — нечего тебе тут смотреть». — «Что я, раненых не видела?» — говорю я ей. Я всяких раненых видела, но, правда, когда этого увидела, все-таки ахнула. Очень тяжело он был раненный, и без всякой перевязки.
Мама взяла его сзади под мышки и давай поднимать. Она его тащит и говорит:
«Чего пополз, червячина навозная? Подымайся, а то в канаве сдохнешь!»
Он ногами кое-как упирается, да они его не держат, подламываются, точно соломенные.
Вдвоем мы его все-таки подняли и кое-как поволокли. Очень тяжело было. Мама его тащит и все время ругает: отожрался, дескать, на нашем горе, а теперь тебя еще волоки, кабана такого здорового.
До крыльца-то мы его доволокли, а на ступеньки внести никак не можем. Старались-старались — ну никак. Мама и говорит: