Навсегда(Роман)

Глаза у Магдяле блестели в темноте, и она казалась Степану сейчас такой красивой, что ему никак не хотелось перед ней осрамиться. Смущенно и глуповато усмехнувшись, он принял у нее из рук стаканчик и выпил, стараясь не морщиться, что-то очень крепкое.

Магдяле сама передала стакан Пятрасу, спокойно взяла Степана под руку, и он даже не заметил, как они вместе вошли в зал. Вид у него при этом был растерянный, но самодовольный.

Хоровое пение кончилось, и в зале расчищали место для танцев. Едва переступив под руку с Магдяле порог освещенного зала, Степан наткнулся на потемневший от возмущения, с силой упершийся прямо ему в глаза взгляд Аляны. Она отвернулась и ушла куда-то в боковую дверь.

Все как будто опрокинулось. У Степана не осталось ни радости, не покидавшей его весь день, ни даже того щекочущего тщеславного удовольствия, какое он испытывал от близости Магдяле. Почему-то, когда Аляна отвернулась, и Магдяле стала неинтересна и не нужна. Он невпопад что-то ответил ей, и она, заглянув ему в лицо, досадливо рассмеялась, вырвала руку, отошла.

Начался какой-то танец с притопыванием. Степан постоял у стены, чувствуя себя лишним. Потом он увидел Аляну. Низко пригибая голову, чтобы никого не видеть, она быстро шла к выходу. Поверх праздничного платья на ней была старая вязаная кофточка грубой деревенской вязки. Она уходила домой. Мимо Степана прошла, не взглянув, едва не задев его плечом.

Только на улице, чуть не упустив ее в тумане, Степан нагнал Аляну и пошел рядом. «Нет, так нельзя, возьму и спрошу», — подумал он и, так как горло перехватывало от волнения, неестественно и как-то развязно проговорил:

— Просто не понимаю! Почему это вы так нехорошо на меня посмотрели?

— Вы дурного глаза боитесь? — чужим голосом, насмешливо спросила Аляна. — Мой глаз вам не повредит, не бойтесь.

Степан совсем не знал, что говорить дальше, и они прошли еще несколько шагов, пока Аляна не остановилась на берегу озера, у самой воды.

— И водку вы все-таки пили! — брезгливо сказала Аляна, не поворачивая головы.

— Ну, вот еще! — оживляясь от того, что она с ним заговорила, быстро сказал Степан. — Водку! Ну просто она меня угощает… Мне как-то неудобно показалось…

— Кто угощает? — рассеянно переспросила Аляна.

— Ну, я говорю, эта Магдяле мне стакан подала…

— Что? — она вскинулась, будто ее хлестнули. Она совсем забыла про Магдяле, не думала о ней.

— Ну ладно, ну так уж получилось, ну хватит, а? — просительно бормотал Степан и ласково чуть-чуть потянул ее за рукав кофточки.

Аляна вырвала руку.

— Что это вы?.. Руками стали?.. Вы меня так, пожалуй, совсем со своей Магдяле спутаете!

— Да ведь что Магдяле? Мы с ней только… — опять начал Степан и вдруг ощутил короткий жесткий удар в плечо. От изумления он не сразу сообразил, что это она его ударила, да не каким-нибудь трогательным, девичьим ударом, вроде символической пощечины, а по-настоящему, так хватила, что его даже пошатнуло.

— Ах, «с Магдяле!»… Ты с Магдяле!.. — невнятно и почти бессмысленно в отчаянии повторяла она. Ее глаза, расширенные от ненависти и возмущения и вместе с тем от испуга за то, что она наделала, одно мгновение были близко, прямо перед ним, потом она круто повернулась, шагнула в сторону и бросилась бежать, скрывшись в сплошном белесом тумане.

Глава двенадцатая

«Да, я сам все испортил, я сам во всем виноват, — говорил себе Степан, медленно, кружным путем возвращаясь домой по затянутым туманом переулкам. — Нечего себя оправдывать, незачем себя обманывать. Вот до чего я ее довел, что она, бедная, ударила меня. Ударила и сама испугалась и убежала, потому что видеть меня больше не может. И правильно. И заслужил… И хныкать теперь уж поздно. Пойду завтра к Дорогину, скажу, что хочу перевестись обратно куда-нибудь в Россию, и уеду… А через год напишу ей письмо…»

Не доходя нескольких шагов до дома, он услышал странный звук приглушенного всхлипывания. Жукаускас сидел скорчившись на ступеньках у дома и плакал.

— Что случилось? — еле выговорил Степан, чувствуя, как внутри все напряглось и замерло в ожидании чего-то страшного.

Жукаускас поднял непонимающие глаза, лицо его снова сморщилось, и он, пересилив себя, выговорил:

— Ничего… Ей теперь немножко лучше стало… Сердце…

— Сердце? — Степану стало легче дышать. У него в голове только что мелькнуло кое-что похуже: утонула, упала, убили…

— Мы повторяем: сердце, сердце, а у нас-то не болит… Еще немножко, и несчастье бы случилось, это сам врач сказал.

— Ах, так это… ваша жена? — проговорил Степан, понимая, что подло чувствовать такое облегчение, даже радость, и все-таки чувствуя и то и другое. — Может, нужно помочь? — уже почти бодро предложил Степан и, не дождавшись ответа старика, вошел в дом.

Высокая, сухая женщина в накрахмаленной одежде сестры милосердия, стоя посреди кухни, тщательно вытирала руки чистым полотенцем, которое держала перед ней Аляна.

— Спасибо вам, сестра Лиля. Ведь ей теперь лучше, правда? — шепотом говорила Аляна, опасливо оглядываясь на дверь комнаты, где лежала мать. — Спасибо… спасибо… — все повторяла Аляна, обгоняя двинувшуюся к выходу сестру и отворяя перед ней двери. Уже шагнув за порог, сестра на минуту задержалась и совсем тихо сказала:

— Ей нельзя оставаться дома, понимаете? Завтра мы ее возьмем в больницу. И не хнычьте при ней, — она неодобрительно покосилась на Жукаускаса, который, торопливо вскочив со ступенек, посторонился и бестолково заелозил по карманам, не находя платка.

После ухода сестры Аляна молча подала отцу носовой платок и, сделав спокойное, почти веселое лицо, крадущейся походкой вошла в комнату матери. Глядя на дочь, и старый мастер немножко подбодрился, вытер платком лицо и, неуклюже ступая на цыпочках, вошел к больной.

Слышно было, как они там пошептались, после чего Жукаускас вышел и сказал Степану, чтобы он спокойно ложился спать, а если хочет чаю, то можно будет согреть.

— Какой там чай, — обиженно сказал Степан. — Вы обо мне не заботьтесь, пожалуйста. Захочу лечь, так лягу.

— Ну-ну, — уныло согласился мастер. — Он потоптался немного на месте, вздохнул и ушел обратно.

Так же разительно, как все меняется к хорошему в праздник, теперь все в доме изменилось в плохую сторону.

Большая холодная печь, терпкий запах осиновых дров, звонкие удары капель, неутомимо равномерно падающих в таз умывальника, — все стало другим от одной простой мысли, что в доме есть человек, который, может быть, уже завтра не увидит ни этого щелястого пола, ни помятого листа железа перед топкой, ни умывальника, который все собирались, да так и не собрались починить, ни всего этого бедного дома, где прошли долгие годы и дни жизни…