Навсегда

Ханна мастерски умела скрывать улыбку, и сейчас еще раз она это продемонстрировала.

– Нет. Я думаю, отравив меня, ты не получил бы того удовольствия, как если бы спустил с меня три шкуры или хорошенько поколотил.

Джеб слегка усмехнулся, услышав, что высказанная однажды в шутливой форме угроза теперь рикошетом вернулась к нему.

– Если ты не станешь есть эту зелень, то другой еды у меня нет. А ты умрешь от цинги.

Устраиваясь на одеяле, которое расстелил Джеб, Ханна возразила:

– То, что ты называешь зеленью, вовсе не похоже на мое представление о зелени.

– Все равно, надо есть.

Они замолчали, занявшись едой. Джеб поглядывал на Ханну, которая делала над собой неимоверные усилия, поглощая эту пищу. А Джеб ел с удовольствием. И птица зажарилась отменно.

– Оказывается, я совсем не так голодна, как думала, – проговорила Ханна, мужественно запихивая в себя очередной кусок индейки, который с трудом лез в горло. Она никогда не возражала против крольчатины или оленины, но она никогда еще не пробовала дикую индейку.

– Если ты предпочитаешь хорошую кухню, – сказал Джеб, оскорбленный ее презрительным видом, – тогда тебе надо было оставаться в Шермане.

Ханна покраснела. Она не хотела его обидеть и делала огромные усилия над собой, чтобы проглотить так называемую «зелень». Проглотив, она вдруг сорвалась с места и, давясь, полетела к реке.

– Ты, наверное, предпочитаешь конину, – крикнул ей вслед Джеб. Но тут же понял свою ошибку. Когда через несколько минут Ханна вернулась, она была бледна, как смерть.

Она опустилась на одеяло.

– Что ты имел в виду, упомянув о конине?

– Мне не нужно было этого говорить, Ханна. Забудь об этом, хорошо? – попросил Джеб.

– Нет.

Джеб потер подбородок. Он понял, что Ханна будет настаивать на своем и не отступит, пока он не признается.

– Тушеное мясо, которым нас с тобой угощали те индейцы… ну, ты помнишь их… когда мы искали твоего мерина… так вот… это было его мясо.

Если бы было возможно, Ханну сейчас вырвало бы снова.

– Извини.

Ханна закрыла глаза.

– Однажды моя ручная птичка умерла. Когда мама зажаривала цыпленка, мой старший брат Саймон сказал, что мама жарит мою птичку, – она посмотрела на Джеба, – так вот, папа тогда выпорол его.

Джеб почувствовал себя мальчишкой, который нуждался в порке.

– Я же извинился, черт побери.

Видя, что Ханна не собирается притрагиваться к своей тарелке, Джеб налил две чашки кофе и одну подал ей.

– Расскажи мне о своих братьях, – попросил он, решив, что, узнав кое-что о ее прошлом, он, с одной стороны, отвлечет ее, а с другой – приоткроет завесу неопределенности, разделявшую их.

– О моих братьях? А что я могу о них рассказать? – В ее голове возникли образы, связанные с детскими годами, но она не хотела бы об этом сейчас вспоминать. За последние несколько лет воспоминания о братьях стали лишним поводом для страданий.

– Может быть, ты знаешь, где они? Она пожала плечами.

– Папа получал от старших братьев письма, но эти весточки каждый раз были из нового места. Они писали из Калифорнии, из Луизианы… одно даже пришло из Нью-Йорка. Папа любил читать их, зато потом долго грустил и переживал за них.

– А ты? Ты тоже грустила?

– Скорее, беспокоилась.

Джеб понял, что она лжет, он догадался об этом по выражению ее лица, которое сейчас выдавало ее чувства. Он задумался, а в постели она также стала бы сдерживать свои эмоции? Затем, отпив кофе, он поймал себя на том, что опять мечтает о ней. Опять.

– Расскажи о своей матери, – попросил он, стараясь отвлечься.

Ханна изучающе посмотрела ему в глаза:

– Зачем тебе все это знать, Джеб?

– Пытаюсь понять, что из себя представляет настоящая Ханна, – предположил он.

Какое-то время она сидела и смотрела на него:

– Я не уверена, что я когда-либо была сама собой, – наконец ответила она, – сначала я была маленькой дочерью папы, а затем женой Кэйлеба.

Эмоции вновь уступили место безразличию, и Джеб почувствовал приступ раздражения.

– Но неужели это совсем не беспокоит тебя? – спросил Джеб. Он вспомнил, что и тогда, когда умер ее муж, и тогда, когда она подвергалась оскорблениям Армена, она всегда будто бы оставалась безучастной. – Когда-то же ты должна показать это? Можешь ты, например, потеряв контроль над собой, заплакать или закричать? Ты же живой человек.

– Кэйлеб не одобрял никаких эмоций, – настойчиво продолжала объяснять Ханна, пытаясь соответствовать тому образу холодной рассудительной женщины, портрет которой Джеб нарисовал в своем сознании.

– Кэйлеб умер, черт побери! – Джеб едва сдерживался, когда она говорила о Кэйлебе словно о живом человеке. Джебу так и хотелось взять ее сейчас за плечи и хорошенько встряхнуть.

Ханна сжимала руками чашку, уставившись в нее:

– Да, это так, его больше нет.

– Ну и что ты чувствуешь, думая об этом? – Джеб настаивал, желая получить ответ, чтобы наконец-то вывести ее из-под ужасного контроля человека, который даже из могилы продолжал давить на нее, не давая возможности стать самой собой.

Сжав кулаки, Ханна повернулась к Джебу.

– Кэйлеб был моим мужем, как ты считаешь, что я могу чувствовать?

– Нет, Ханна, все не так, – спокойно сказал Джеб, – совершенно не имеет значения, что я считаю. Главное, что чувствуешь ты, и только это имеет значение.

– Но почему? – Ханна вскочила на ноги. – Почему это имеет теперь значение?

Джеб видел, что она готова отступить, но он все же считал необходимым, чтобы она сейчас, здесь, призналась в своих истинных чувствах к умершему мужу.

– Ничто не может закончиться, пока ты честно не признаешься самой себе, что ты думаешь о человеке, сделавшем тебя такой.

– Кэйлеб не сделал ничего плохого, – произнесла Ханна, чувствуя, как к горлу подступает комок горечи. Но все же она старалась сохранять самообладание. – Кэйлеб был моим мужем. Он был слугой Бога. Он был хорошим человеком, – твердила она.

– Он был человеком, не любившим тебя. Он обезобразил твою душу, пользовался твоим телом. Может быть, он и был хорошим проповедником, но хорошим человеком, Ханна, он явно не был.