Найти и обезвредить. Чистые руки. Марчелло и К°

— Да, так мы отвлеклись, Викентий Петрович, — пришлось напомнить ему, когда он заговорил о том, что предпочитает чай пить из стакана, а не из чашки.

Амурский на какое-то время утих, держа дешевую папироску как-то по-особенному, как большую сигару, с оттопыренным мизинцем.

— Разные мы с тобой люди, — спустя время сказал Амурский, не глядя на меня. — Ты — молодой. А я из того поколения, которое кое-что помнит из старых времен. И вообще, жизнь у меня проходит кувырком. Только было выбрался на дорогу — война. Попал в плен. Небось презираете?

— Нет, не презираю, но не совсем понимаю.

— Образ моих мыслей — загадка для вас? Кто я? Неужели тоже загадка? А если расскажу как на духу — что будет? В кутузку?

— Не знаю этого слова.

— Ах, да... Это слово моего поколения. Откуда вам...

— Полагаю, что мы можем обойтись без него. Мне хотелось бы, чтобы вы рассказали о себе. Может, я тогда пойму вас, если только все по-честному.

— По-честному... Приманку на крючок цепляешь?

— Нечестный, как мне кажется, не пришел бы с заявлением. Разве не так? И мне лично не хотелось бы ошибиться. Давайте без ресторанных полумраков. Можете?

— Могу. Ну, еще по сто граммов и продолжим наш красивый разговор. Страсть люблю слушать умных людей и самому, где нужно, вставить слово. К месту, конечно.

Я решительно отклонил просьбу насчет повторной водки, предложил пройтись и продолжить наш разговор. Он неохотно согласился. Мы вышли из столовой и пошли вдоль трамвайного полотна, прямо в поле, начинавшееся за крайними домами. Позади остался поселок металлургов. Слева, внизу от дорожки, по которой мы шли, виднелась крутая дуга реки, огибавшая поселок. Амурский неторопливо рассказывал о своей жизни. Я старался все запомнить. Он называл фамилии, имена, даты, города и населенные пункты, где жил, работал, задерживался, арестовывался, сидел в тюрьме. Говорил он медленно, спокойно, только дышал тяжело и часто делал паузы. Как мне показалось, Амурский и в самом деле честно, как на исповеди, рассказывал о всех своих грехах и мытарствах. Мы далеко ушли от поселка. Мне пора было идти в город, а ему возвращаться в общежитие. Город и поселок уже светились вечерними огнями, а он все рассуждал о плене.

— Значит, не презираешь? — хотелось ему убедиться в главном.

— Я уже сказал.

— Ну как же!.. Почему не застрелился, когда немцы кричали: «Хенде хох!» Отвечаю на незаданный вопрос. Если на чистоту, то не хотелось умирать, а на языке других — шкуру спасал. Может, и зря, так как оказался в аду. Выживали в нем по-разному. Я — по-честному, а другие продавались с потрохами. Жалко и мерзко было смотреть на слюнтяев. Некоторых бы задушил собственными руками.

Кругом сгущалась темнота. Я спросил Амурского:

— Послушайте, вам не кажется, что вы написали свое заявление к нам ради... знакомства со мной? Или, может быть, ради озорства?

— Ну зачем так, капитан?.. Я же — по правде!

— Но вы ничего конкретного не даете. Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что... А? И почему именно теперь вас, простите, угораздило написать? Значит, был какой-то толчок?

— В том-то и дело, — вдруг потупился Амурский. — В том-то и дело, что на прошлой неделе... будто его лицо мелькнуло передо мной!

— Где именно?

— На вокзале у поезда. Не убежден, но показалось — его.

— Час от часу не легче.

— Понимаешь, такое совпадение... Моя сестра — она живет на Урале — ехала с юга, дала мне знать, чтобы повидаться. Я и поехал к поезду. Вышел на перрон побродить, и тут у поезда — знакомая рожа! Вернее, что-то отдаленно напоминающее... Пока вспомнил — кто, его и след простыл. А у меня, понимаешь, даже душа заболела. Жив, вражина!

— Ну, это уже кое-что, — сказал я. — Хотя снова — ни имени, ни адреса... Впрочем, в нашем положении и это — прибавка.

Я взял его за локоть, придержал во тьме.

— Викентий Петрович, вы не могли бы мне обо всем написать?

— Я же все рассказал.

— Столько историй, имен, мест... Боюсь, что не все запомню, пропущу. И в особенности — об этом случае на вокзале.

— Ну, если это так уж нужно... для истории.

— И для утверждения личности в этом поселке, — добавил я.

— А что? — понравилось ему мое предложение. Амурскому хотелось написать о себе. Он не скрывал этого.

Я пожал его пухлую руку, и мы расстались.

В коридоре управления мне встретился капитан Сергей Панов, такой же, как и я, новичок в органах, из фронтовиков. Он приглашал меня вместе посмотреть фильм «Без вины виноватые», который должны крутить в конце рабочего дня — в двенадцать часов ночи — в клубе управления.

— Запах не чувствуешь? — спросил я.

Сергей потянул носом, осмотрелся вокруг, пожал плечами.

— Спиртного. От меня, — уточнил я.

— От тебя?!

— А от кого же еще? От огнетушителя, что ли? — показал я в угол, где на стенке висел красный огнетушитель.

— Нет, — протянул Сергей.

— Точно?

— Если только нос не подводит...

— Ну тогда пойдем в кино. Подожди, пока я доложу.

Майору я сообщил о беседе с Амурским, о том, что пришлось выпить сто граммов водки, и о том, что на официальную беседу в управление решил пока его не приглашать.

Георгий Семенович смотрел на меня с некоторым удивлением. Я ждал выговора, упреков, замечаний.

— Угощал? — усмехнулся майор.

— Не угощал, но так сложилась ситуация. Обедали... Пришлось уступить.

— Только по сто?

— Ни капли больше. Нужно было, товарищ майор, — виновато сказал я.

Он верил мне, но, тем не менее, предупредил:

— На первый раз прощаю. Впредь рекомендую обходиться без «зеленого змия». Меньше будет голова болеть у тебя, у меня и у всех, кто выше, — указал он на потолок.

4

Через неделю я получил по почте от Амурского письмо, в котором он излагал первую часть своей биографии, довольно подробную и интересную. В приложенной записке обещал через некоторое время дослать вторую часть, «если хватит терпения для ее написания».

«Подлинная моя фамилия Першин, Викентий Петрович. Кроме этой фамилии, я в свое время имел и другие фамилии, пока не остановился на теперешней — Амурский. Под этой фамилией я живу в данное время».

Начало автобиографии сразу же захватило меня. Пока я не дочитал до конца, не мог оторваться от клетчатых листков, вырванных из ученической тетради.

«Я родился 13 марта 1903 года в г. Екатеринодаре, на улице Длинной. Родители мои: Першин Петр Лаврентьевич, происходящий из крестьян Курской губернии, по специальности агроном; Колотилова Варвара Степановна, дочь народного учителя, также из Курской губернии. До революции отец работал в одном из помещичьих имений, насколько помнится, в Рыльском уезде. Точно не знаю, когда отец переехал на Кубань, а потом уехал на Дальний Восток для работы в качестве агронома в Уссурийском казачьем войске. Мать работала учительницей в церковноприходской школе. На моей памяти отец работал на станции Гродеково, заведовал агрономическим пунктом. Для того чтобы просуществовать, он прикрепился к казачьему обществу и получил надел земли. После революции и окончания гражданской войны отец, продолжая работать, занимался также культурно-просветительной работой, читая лекции и доклады по сельскому хозяйству.

До своей смерти отец успел построить свой домик, состоявший всего из двух комнат. Кроме меня, были еще дети, все младше меня. Оставшись с кучей детей, моя мать сильно бедствовала и была после отнесена к категории крестьян-бедняков. Она пекла хлеб для пограничников, расположенных в ст. Полтавка. Впоследствии была избрана членом сельсовета, заседателем народного суда и членом комитета крестьянской бедноты.

В начальной школе я почти не учился, т. к. мать занималась со мной дома. Экстерном выдержал экзамен для поступления в высшее начальное училище.

В детстве я много читал и, воспитываясь в интеллигентной семье, очень рано получил общее развитие. Обо мне и в школе, и дома говорили, что я не по годам развит. Собственно говоря, я имел все условия блестяще закончить школу и передо мною открывались широкие пути к дальнейшему образованию, для чего я имел все данные: неиспорченную биографию, способности и Советскую власть, которая могла мне помочь стать тем, кем я мог бы быть. К сожалению, этого не произошло.

После смерти отца я бросил учебу вопреки сопротивлениям матери.

Участвовал в общественной жизни станицы, руководил музыкальным и драматическим кружками. Был приглашен начальником пограничной комендатуры работать в склад конфискатов таможни, где я помогал готовить конфискованные контрабандные товары к аукционам. В то время я был совершенно честным человеком. Не в качестве заслуги себе могу привести такой пример из практики своей работы в таможне. Готовя к очередному аукциону конфискаты, я случайно обнаружил зашитые в ватном шелковом китайском одеяле деньги в американской валюте. Я извлек оттуда несколько тысяч долларов в бумажных купюрах. Никто не видел этого, но я не присвоил эти деньги, а сдал их управляющему таможней.

Во время конфликта на КВЖД в 1929 году активное участие принимал в оперативной группе, созданной из комсомольцев, по охране границы и борьбе с бандитизмом. Поздней осенью 1929 года я вернулся домой, был активистом в станице, помогал в хлебозаготовках, проходивших в условиях кулацкого саботажа. На собрании бедноты я выступил одним из первых с предложением о принятии принудительных мер к кулакам за утайку хлебных излишков. В то время я очень много читал статей в газетах о текущем моменте, полностью отдавал себе отчет о необходимости проведения коллективизации и ликвидации кулачества как класса и всей душой стремился помочь проводившимся мерам.

Зимой 1930 года был выделен отряд из молодых членов коммуны на лесозаготовки, имеющие в то время первостепенное значение. Я добровольно изъявил согласие ехать в качестве возчика. По дороге мы остановились в одном селе, в доме крестьянина. Так сложилось, что я остался там на жительство и был назначен секретарем райземотдела. Во время работы в РайЗО я продолжал активно работать по части коллективизации.

В то время была кампания по укреплению органов милиции, и начальник районного отделения, зная меня как активиста, добился моего назначения участковым инспектором. Получив эту самостоятельную работу, стал я часто выпивать, имел, разумеется, успех у случайных женщин. Все это привело к тому, что я стал халатно относиться к своей работе, хотя и принимал еще активное участие в ликвидации банд, засылаемых из Маньчжурии. Кто-то написал о том, что я занимаюсь пьянством и развратом и дискредитирую органы милиции. В связи с этим заявлением я был уволен из милиции.

После этого я поступил работать секретарем Бассейнового совета Осоавиахима. Председатель совета меня очень ценил за мое умение хорошо составлять протоколы заседаний.

Кроме того, я организовал неплохую столовую. Но столовая и привела меня к растрате денег. Боясь ответственности, я скрылся. По подложным документам мне удалось устроиться в отделение ВО «Интурист», в отдел снабжения. Захватив крупную сумму наличных денег, я скрылся вновь и пустился в бега по Сибири, сменил паспорт.

Скитаясь по белу свету, я случайно познакомился с артистами передвижной цирковой труппы и пристал к ней, как к цыганскому табору. Вскоре их старший — пожилой актер Максуров-Уссурийский Кирилл Васильевич тяжело заболел и меня выдвинули администратором и директором. Вспоминая сейчас об этом, не могу не сказать, что то были лучшие дни моей жизни. Но недолго я наслаждался свободой. На одной из железнодорожных станций, куда я приехал выручить немного денег и кое-что купить для своей знакомой артистки, был задержан уголовным розыском по делу о растрате и осужден. Паспорт, которым меня снабдили «друзья», был липовый, поэтому в труппе я выступал как Амурский.

Срок заключения отбывал сначала на общих работах, затем в лагерной канцелярии. В лагере упорно учился и имел неплохие успехи. Благодаря хорошей работе и полученным зачетам я освободился.

Поступил на работу по строительству гидроэлектростанции «Чирчикстрой». Свои судимости скрывал. Мне стыдно было признаться, что я был вором-рецидивистом. На этом строительстве, уже под фамилией Медведев, работал честно, заслужил хороший производственный авторитет».